Наталия Колесова • Журнал ТЕАТРАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ №4, 1990 • 04.90

Евангелие русского экзистенциалиста

Главная / Пресса / Сезон 13

Дорогой читатель! Может быть, ты вспомнишь, что некоторое время назад под этим названием в «Советской культуре» была опубликована эта статья. И того же автора. Несомненно, в духе времени снимать с полок киноленты, публиковать отвергнутые ранее произведения, перепечатывать избранные статьи избранных авторов. Заявляем, что в данном случае ничего похожего не произошло. Просто автор отдал свое творение сразу в два печатных органа. Пока журнал печатался, газета уже вышла.
Надеемся, что читатель по достоинству оценит своеобразную находчивость автора.

Венедикт Ерофеев – автор единственной поэмы в прозе «Москва-Петушки», единственного эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика», единственной трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги командора». Среди его пропавших рукописей встречался еще жанр «единственного романа», но это было давно.
Самое скандальное произведение начала 70-х – «Москва-Петушки» - принесло писателю «широкую известность в узких кругах», обеспечив «кирпич» на пути в официальную литературу, куда он, возможно, вовсе и не стремился. С наступлением вешних времен, когда текут не только крыши и кое-что все-таки меняется, из статуса самиздатского автора Ерофеев перешел в качестве драматурга на вполне официальные театральные подмостки. Как бы вняв призыву героя  «Вальпургиевой ночи»: «И вообще – в России пора приступать  к коренной ломке всего самого коренного!..» - пьесу одновременно поставили сразу три московских театра. Версия Театра на Малой Бронной (режиссер В. Портнов, см. статью Т. Хлоплянкиной в «ТЖ» №3) символична по образному решению и традиционна в плане актерской игры; постановка Студенческого театра МГУ интригует использованием бесцензурного авторского варианта текста, утверждая, что сильнее печатного слова может быть только непечатное; спектакль Театра-студии на Юго-Западе передает накал страстей, бушующих в условных рамках предложенного автором жанра трагедии. 

Валерий Белякович выбирает для постановки любимый им стремительный темп смены эпизодов, кинематографически-пульсирующий ритм. От современности и остроты социальной  проблематики  бросает в дрожь: веселая палата №3 представляет собой  обширный срез картины  современной общественной жизни. Все формы клинического безумия и тихого сумасшествия, здравого смысла и гениальных проблесков  ума, все виды протеста против бессмысленности жестокого мира, все нации и возрасты в разношерстных рядах борцов присутствуют на этих подмостках. Но до содрогания зрителю еще далеко: начало «Вальпургиевой ночи» идет в ослепительном блеске гоголевской традиции.
Напряжение замкнутого мирка психушки концентрируется вокруг нового  пациента. С любопытством и тревогой прильнув к делящим сценическое пространство подобиям «шведских стенок», следят его обитатели за человеком, грубо брошенным в их в клетку. (Прутья лестниц поначалу, естественно, напоминают тюрьму, и лишь потом возникает образ, связующий небо и землю «лестницы Иакова»). И не напрасно - с появлением Льва Гуревича (Павел Куликов) в лечебнице начинается революция. Стремительно врывается он в тесное пространство сценического действия, - это растрепанное существо иной породы, способное любить, мыслить, протестовать. Он, безусловно, солирует в первой части постановки. Интеллектуал и поэт, шут и пьяница, Гуревич бросает вызов механизированной, страшной в своей отлаженной силе машине больничного порядка. Вряд ли претендуя га сравнение с любимыми героями французских экзистенциалистов Сизифом и Прометеем, он, подобно им, действует вопреки бессмысленности окружающего мира, преодолевая ее в заранее обреченной на поражение борьбе.
Одно из его средств, его верное оружие – блестящая ирония на грани афоризма и издевки, которой  брызжет каждая фраза. Вскоре к Гуревичу присоединяется весь ярко индивидуализированный «мужской хор» безумной палаты, и на первый план выходит уникальный язык пьесы Ерофеева. Конечно, это на любителя: адская смесь бессмысленных лозунгов, философских теорий, газетных клише, пародий на сурового Н. Некрасова, самозабвенных перечислений географических названий, цветов  и собственных имен существительных. Для подтверждения сказанного цитату выбрать почти невозможно, очень трудно оказать предпочтение чему-то одному во избежание  переписывания целых страниц текст. Не менее трудная задача – передать обаяние остроумного ерничанья и художественного фантазирования Гуревича- Куликова.  Хочется, как в незапамятные времена у входа в ярмарочный балаган, воскликнуть: «Спешите видеть!»
Спешите видеть замечательный слаженный актерский ансамбль солистов, перечислить здесь нужно бы всех и каждого! И, увлеченные  разнообразием пестрой картины, хохоча над доходящими до гениальности сентенциями, вы не заметите, как грозная тень ложится на буйство веселья ночи с 30 апреля на 1 мая – Вальпургиевой ночи.
Победоносная тема «Каменного гостя», легенды о любви и возмездии, давшая жизнь многим шедеврам, оригинальным образом интерпретируется автором пьесы и создателями спектакля. Отзвук ее слышится в недоговоренном романе Гуревича с медсестрой Натали, конфликт Командора и Дон Гуана фарсово снижается столкновением героя с Мордоворотом. Донгуанство и командорство каждого до поры до времени весьма условно, и приглашение на праздничный ужин Гуревич принимает отнюдь не с величием надгробной статуи. Но это – первый шаг в том деле, для которого он избран судьбой. Это перелом и в развитии сюжета, и в течении спектакля, роковая игра света и тени с явным преобладанием последней.
Гуревич становится вдохновителем и организатором прорыва «к истине в просвете бытия». Избавление товарищей по несчастью, заключенных в дурдоме, от унижений и кошмаров, уродующих душу и отнимающих остатки разума, - быть может, только для этого и стоило жить на свете. И неважно, что путь к свободе оказался одновременно дорогой к смерти.
Вакханалия, начавшаяся скромным распитием смертельной дозы метилового спирта, превращается в шабаш с катастрофической быстротой. В безумии надвигающейся трагической развязки вынырнувшие из темноты фигуры, исполняют частушки, чечетки, стихотворные экспромты, - роковой белый танец, пляску Смерти уходящих в небытие. Свобода от мира, полного страданий и оскорбительных несоответствий жизни и мечты, достигается единственным  и страшным путем. В бешеный гул сливаются  пьяные крики и пение на маевке медперсонала и фантасмагория веселия в палате: «Мы – подкидыши, и пока еще не найденыши. Но их окружают сплетни, а нас – легенды. Мы – игровые, они – документальные. Они – дельные, мы – беспредельные. Они – бывалый народ. Мы – народ небывалый».
За право быть самим собой, за уважение к Слову, за свободу распоряжаться своей судьбой, за презрение к воинствующей серости приходится платить дорогой ценой. Но  стоило. Как стоило когда-то быть расстрелянным за «недонесение о существовании контрреволюционного заговора», убить за строку «… и широкая грудь осетина» высланным с родины за летопись страшных времен.
«Командора шаги злы и гулки», - и с рычанием смертельно раненого зверя Гуревич пропадает в ослепительно вспыхнувшем дверном проеме. Фигуры героев бессильного бунта в самых невероятных позах застывшие на уходящих в никуда лестницах, излучают неземное сияние. Белые одежды смертников… Церковное пение… Молитва «Святой Боже, помилуй нас…». И над зрительным залом, восхищенно хохотавшим всего два часа назад нависает бездонная тишина.
«Дальнейшее – молчанье»

Наталия Колесова • Журнал ТЕАТРАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ №4, 1990 • 04.90