Парадоксальный все же режиссер этот Белякович: кажется, клялся на Библии никогда не ставить Чехова, и вдруг сразу, и «Чайка» взлетела, и «три сестры» появились; так, глядишь, и «Вишневый сад» скоро на Юго-Западе зацветет, долго ли умеючи? Терпеть не мог доморощенных драматургов-неклассиков, и вдруг влюбился в постмодерниста Сорокина: уже «поставлены на плиту» и «Щи», и спектакль с зарубежной этикеткой «Dostoevsky-Trip», что в переводе скорее всего означает «Наезд на Достоевского. Теперь очередь за «Очередью». Не боится режиссер ни бога, ни черта – и матерком в его театре заговорили не в кулуарах, и проблемы стали обсуждать гастрономическо-анатомические. А впрочем, аскетизмом Белякович и его театр не отличались никогда, так что его «Наезд на Достоевского» меня не очень удивил. Как, впрочем, и поклонников его таланта: от Б.В.Р. можно ждать и не такой удали.
Стал ли «Наезд» скандальным? Не думаю. После волоховско-житинкинских «Жмуриков» и тех же «Щей» эти гуще не были. Стремился ли Белякович эпатировать публику? Тоже не уверен – у него полно других средств привлечь внимание к себе и своему театру. Почему же тогда вдруг «Наезд»? Отвечу на этот вопрос в конце рецензии.
Итак, далекая от великолепия семерка наркоманов ждет «Связного» - все почти как в пьесе Джека Гелбера. Декорации проще пареной репы: семь железных бочек, несколько вращающихся ширм-сеток – вот и все. Наконец «Связной» приходит, и герои покупают у него… Достоевского. Суть олицетворения в том, что все наркотики, оказывается, носят имена писателей-классиков: здесь есть и Диккенс, и Теккерей, и Стендаль, и Флобер, и Кафка, и Фолкнер, и Джойс, и Жене, и даже Стивен Кинг. Есть и наши – Толстой, Горький, Платонов, Солженицын, Хармс (а вот Сафронова и Кочетова почему-то нет).
Смысл названия наркотика в том, что «кем уколешься – того и заиграешь» (совсем как братец Иванушка). Сорокинские наркоманы торчат от Достоевского – вот и разыгрывают кульминационную сцену из «Идиота». Здорово разыгрывают – видишь, что актеры Беляковича умеют не только представлять, но и переживать тоже. Карина Дымонт (Настасья Филипповна) настолько пластична и динамична, что и самой Борисовой не слишком уступает. Георгия Дронова (Мышкин) сравнивать со Смоктуновским и Яковлевым не буду – к тому же его князь совсем другой.
Но вот кайф проходит, а наркоманы еще некоторое время не могут сбросить надетые маски: ведут свои партии в тональности героев Достоевского. Настасья Филипповна, например, становится «жрицей огня», Рогожин (Сергей Неудачин) – «маленьким гигантом большого секса», Мышкин мечтает о том, чтобы все униженные и оскорбленные продолжали «играть на струнах его сердца». «Низкий» Лебедев (Михаил Докин) грезит о пожирании отбросов. Варя (Галина Галкина) о почти новом ковчеге сестринской любви, Ганечка (Максим Шахет) – о метании, нет, не бисера, а бриллиантов и изумрудов, Ипполит (Анатолий Ильченко) – о почти ницшеанском сотворении из себя сверхчеловека. Довольно остроумно, и поставлено страстно, причем со всевозрастающей энергетикой. Кажется, вот-вот наркоманы войдут в раж и начнут крушить все эти ширмы и бочки, а потом…
А потом происходит вот что. Кайф кончается, и герои настолько трезвеют, что устраивают на сцене духовный стриптиз: под руководством опытного психоаналитика (Достоевского? Сорокина? Беляковича?) они вдруг начинают вспоминать о самых серьезных психосексуальных травмах, полученных в раннем детстве (слово серьезных сказано не случайно – они это делают на полном серьезе). И с авансцены на зрителя обрушивается поток пространных парамонологов, причем идет текст Сорокина, а кажется, что цитируют Крафта-Эбинга или, по крайней мере, Фрейда. И выясняется, что на иглу-то они сели лишь по причине их ранней сексуальной извращенности: Настасья Филипповна в детстве мастурбировала. Мышкин был изнасилован геем. Варя по-садистски издевалась над дедом. Ипполит ненароком переспал с матерью, а Лебедев сплавлял в горком партии мягкие места трупов. Крутизна такая, что дух захватывает, но довольно быстро опускаешься на землю. А происходит это по той простой причине (и она наверняка известна и Сорокину, и Беляковичу), что единственно из-за психосексуальных травм и фобий наркоманами не становятся. Не верю, хотя допускаю, что подобные происшествия бывают на свете. Но, как добавляет классик, редко. К тому же – и это самое главное – Белякович здесь режиссирует не по-югозападному, герои просто проговаривают свои монологи, а их соигольники иногда ритмично стучат по бочкам кулаками. А действие стоит.
Впрочем, внутреннее действие, как считает режиссер, отнюдь не на месте. Вывернувшись наизнанку, наркоманы не только не «облегчаются» - наоборот: они разводят семь костров на семи бочках и совершают акт самосожжения. Символ прозрачен: огонь как очистительная сила или же – адское пламя, геенна огненная, в которой сожгли себя эти люди, и пусть они наркоманы, но Белякович стремится вызвать катарсис: он считает (и в этом смысл его постановки «Наезда»), что самосожженцев нужно пожалеть. Что ж, раз конец патетический, тогда, может, и огонь гасить не стоит – пусть будет вечным. Памятников не только неизвестному наркоману, но и самому Федору Михайловичу, который своими психофизическими отклонениями и довел героев до аутодафе. Вот так выходит. Правда, вряд ли на подобном выводе главный режиссер будет очень настаивать.