Воспоминаниями детства делится с нами новый художественный руководитель нижегородского театра «Комедiя» народный артист России Валерий Белякович. В 1977 году он основал любительский театр-студию на Юго-Западе, который под его руководством стал профессиональным, самым репертуарным театром Москвы. Работал во МХАТе им. М.Горького (там сейчас готовится премьера спектакля «Горячее сердце» по А.Н.Островскомув постановке В.Беляковича), театре им. Н.В.Гоголя, театре «Новая Опера», московском ТЮЗе, театрах России, Японии, США. В нижегородской «Комедiи» идут поставленные им «Сон в летнюю ночь» В.Шекспира, «На дне» М.Горького, «Самоубийца» Н.Эрдмана и хит этого сезона Tabernaria К.Гальдони. К концу зимы зрители увидят новый спектакль в постановке В.Беляковича. Возможно, это будут «Дураки» Н.Саймона, но что бы он ни поставил, это будет интересно, потому что скучно ставить Белякович не умеет.
Когда я слышу: «Родительский дом, начало начал…» - мне представляется дом моих бабушки и деда в деревне Городецкие Выселки Рязанской области…
Зимой этот дом заносило почти доверху снегом, потому что в Рязанской области в основном поля, и снег не задерживается, свободно гуляет, пока не натолкнется на какой-нибудь дом. Мы его заваливали «завалинками» и утепляли на зиму, а в этих сугробах рыли траншеи, ходили до колодца и обратно и были лишены любой связи с миром.
Тогда там и электричества не было, его провели в 1964 году, когда мне было 14 лет. У нас была такая большая лампа, керосиновая, она называлась «Молния». Стояли бадьи с керосином, я любил этот запах. Зимой происходили важные вещи: появлялись ягнятки, теленок, и все они жили с нами в одной избе. Посредине стояла печка, с одной стороны - кухня, с другой – отделение, где были молодые ягнятки. Дедушка курил свой табак, скручивал самокрутки. Сидел и курил, а я с печки смотрел, как облака дыма ходили по избе. Бабушка, Евдокия Кирилловна Баранова, всегда была в работе, у нее были потрясающие руки, с такими большие, натруженные, с синими точками, какие бывают у пожилых людей, очень теплые. Подойдешь к бабушке, если кто обидит, уткнешься в подол, в фартук, она обнимет - и все пройдет.
А летом вся земля – целое царство - принадлежала нам. Деревенским детям. Мы знали все вокруг. Знали, где растет красная земляника. Где белая, где овес сеяли, где горох колхозный, который мы ходили воровать. Где кукуруза. Где какие гнезда воробьев, где голуби… мы умели запрягать лошадей, ходили в ночное. Речка прозрачная, из нее можно было воду пить не опасаясь ничего. Пескари, ерши, окуни, щуки, головли. Красноглазки – обилие рыбы. Когда стали делать рыбное хозяйство, она вся пропала. Сейчас уже и деревни этой уже нет, все уехали, дома разрушены.
А на бугре – барский сад, от него остались земляные обвалы и чудесные растения: ирисы, барбарис. Там росло то, что не росло в самой деревне. Та бунинская. Тургеневская Россия напоминала о себе такими развалами.
А деревня была нищая, ни у кого не было садов, хотя земля была обильная. Как Чехов говорил, «сунь оглоблю – вырастет тарантас». Мать, когда приезжала, сажала арбузы, и они вырастали. Летом иногда стояла такая жара, что яйцо, зарытое в землю, запекалось. Позади каждого дома, естественно, был огород: картошка, а в середине место для более «тонких культур – огурцов, помидоров, фасоли, дынь, чтобы воры не добрались. А дальше обычно овес, ячмень, рожь – у кого что, мы пропалывали картошку, что было страшно неохота делать. С бабушкой ходили работать в колхоз, отрабатывать трудодни, это было мучение, но когда убирали рожь и возили ее на машинах на ток , это уже был праздник, потому что мы с механизаторами сидели разминали рожь ногами, разгребали. Знали , как зовут всех лошадей…
... Были танцы, у нашей бабушки был граммофон - все собирались на завалинке и танцевали под «Рио-Риту». Крутили ручку граммофона.
Вспоминаются праздники, Пасха например, когда мы брали мешочек с яйцами и ходили по домам и пели колядки, обменивались яйцами, приносили домой большой мешок битых по дороге яиц.
В середине деревни стояла школа. Церкви в нашей деревне не было. Ходили в соседнее село Поярково. Там жили бабушкины подружки-монашки, Серафима и Варвара. Священника их расстреляли, церковь отдали под склад, а они остались. У них была пасека, одна на всю округу. Передавали они бабушке просвирку, что-то такое святое, а я ей носил.
Жарким летом бабушка мыла пол чисто-чисто, скоблила его. Доски становились свежими, она ложилась на пол, и пол давал ей силу и здоровье – и так она отдыхала.
В доме был сундук, где всегда хранились конфеты.
Зимой бабушка рассказывала всякие истории, становилось страшно, потому что всегда кто-то выл в печке, в трубе, и я залезал к ней на кровать. Невозможно было спать – преданий было много: как в каждой деревне. У нас тоже была колдунья, которая превращалась то в колесо, то в черную кошку, то в курицу. И этого надо было опасаться. Были истории и про конец света. Придешь, а там святой Петр стоит и спрашивает: «Кто ты такой?». И если ты плохо себя будешь вести, он скажет: «отзынь от меня, я тебя не видел и голоса твоего не слышал». А хотелось, чтоб он меня слышал и знал.
Все за столом ели из одной посуды деревянными ложками, мясо – в конце, и ложку брали на хлебушек, так подносили ко рту, чтоб не капало.
Тот отрезок времени как кино: было и ушло. Когда я приехал в Москву к родителям, пошел в школу, мать сказала учительнице: «Посадите его на первую парту, потому что он дикий». А я действительно был «дикий»: сторонился всего, машин боялся. Постепенно – постепенно проникся прелестями городской жизни, хотя мы жили на рабочей окраине Москвы, в Черкизове, потом в Вострякове…
Но лучшим домом, лучшим гнездом осталась в памяти теплая изба на окраине Городецких Выселок.