Признаком постмодернизма является мрачное представление об обществе, где торжествует разврат, насилие, патологические поступки, сексуальные извращения. Владимир Сорокин изображает всевозможное неблагополучие и уродство всех слоев общества без «классовых» различий. Его на «дне» лишено социальных корней. Преступниками – убийцами, насильниками, садистами – являются богатые и бедные, официальные лица, профессора и военные, старики, люди во цвете лет и дети. Преступность и сексуальная патология – центральная тема произведений Сорокина – 90-х годов, в которые написана и пьеса «Достоевский-трип». Именно в это время Сорокин «развязывает» запретные темы, бывшие в советское время под замком.
Обычная для детективного жанра тема социально мотивированного преступления претворяется у Сорокина в «объективное» исследование врожденной патологии личности, что и дало читателям повод припечатать автору прозвище «патологоанатом». Однако не менее известен Сорокин и как «филолог». И часто о его произведениях судят именно с точки зрения законов развития языка и стиля.
Сорокин владеет большими знаниями: историческими, литературными, лингвистическими. В скрытом или явном виде в его романах и пьесах в качестве литературной опоры присутствуют произведения прославленных писателей прошлого, сам же он при этом выступает на их фоне как писатель будущего, свободный от какой бы то ни было идеологии или «обязательств» перед классиком. То, что классик, Сорокин разоблачает, раздевает, лишает тайны, «сдергивает покровы», рассматривает в увеличительное стекло, дополняет «адекватным» языком. При этом он не теряет специфического чувства юмора. Черный юмор Сорокина придает всему происходящему вид стилистической и лингвистической игры, «антипоэзии», того, к чему н6ельзя относиться и к чему невозможно притронуться ни с какой другой позиции, кроме сорокинской. Эта позиция как бы защищает произведения от обвинений в развращении, порнографии и т.п. В пьесе «Достоевский трип» Сорокин вдоволь наигрался с литературой, в пьесе «Щи» - с российской историей и русским языком. Эти игры подхватил Валерий Белякович, создав два блестящих спектакля из дискомфортного материала Сорокина. Если в «Щах» великолепно, с грубоватым юмором обыгрывалась тема экологической диктатуры будущего, если в чистом виде русский мат (по признанию многих зрителей) в талантливом исполнении актеров «Юго-Запада» не оскорбляет слух, если само название спектакля уже иронически обозначило нечто, характерное для России и столь же насущное, как «хлеб», то «Достоевский трип», также пародийный по существу, в сценическом воплощении выглядит несколько иначе.
На сцене – некая «черная дыра», подобие мрачных задворков, помойка человечества. И посреди этой помойки семеро юных людей вращают в тупом, затверженном ритме нетерпеливого ожидания железные бочки, извлекая из них, как из барабанов, какую-то варварскую мелодию, - они ждут, когда им принесут обещанную «дозу». «С литературой в крови» - так подписала фотографию спектакля автор статьи «Драма-наркотик» К.Хольм в газете «Франкфуртер алльгемайне». Зрители быстро соображают: это все не всерьез – наркотики- то «ненастоящие», а «литературные», и все имеют свою таксу, продажную цену и качество: Луи Селин, Натали Саррот, Жан Жене. Да и вообще, где это видано, что современная наколовшаяся тусовка читает Селина?
И здесь присутствует специфический юмор: достается Льву Толстому и Горькому, мучителям школьников, Хемингуэю, бывшему полвека тому назад кумиром интеллигенции, а сегодня безнадежно устаревшему, и некоторым другим классикам. Качественные «наркотики», вроде Набокова и Эдгара По, ценятся так дорого, что у несчастных бомжей нет на них денег. Белякович и актеры театра на полной мощности раскручивают придумку Сорокина. Валерий Белякович – сам литератор, автор рассказов, иногда с употреблением ненормативной лексики. Ему близко постмодернистское мироощущение, «чудовищность» образов, принятых в современный обиход уже почти как нечто естественное, он любит языковые эксперименты и шокирующие подробности. И как литератору, и как постановщику ему интересна «крайность, в которой сфокусировалось все, что действительно имеет место в реальной жизни» (Джон Фридман, Moscow Times).
Достоевский – аналитик темных сторон сознания, крайних ситуаций, символ глубокого страдания и нарыва души, исповедничества. Кто же лучше него способен исполнить роль опасного «наркотика» для тех, кто без «литературы», «как без сердца, жить не в состоянии»? Драматург и режиссер – абсолютные единомышленники в этом вопросе.
Одна малюсенькая деталь настораживает чуткий слух зрителя: циничные наркодилеры, готовясь загнать дозу клиентам, вскользь упоминают неизученность «Достоевского». Опасность этого «наркотика» проявляется и в чисто театральном выражении: надо, по условиям пьесы, сыграть отрывок из романа «Идиот» - и актеры честно играют Достоевского. Настоящего Федора Михайловича.
Карина Дымонт – Настасья Филипповна – вкладывает в свое исполнение яркую, подлинную страсть. Режиссер и актриса заставляют нас всерьез относиться к причуде попутешествовать в стране Достоевского внутри собственно сорокинского вымысла. Карина Дымонт сохраняет традиционную манеру исполнения роли, привнося в него свой недюжинный современный темперамент и свое редкое обаяние.
В центре спектакля – «безобразная» сцена у Иволгиных, попытка сожжения денег, пощечина, данная Ганечкой князю, пощечина, данная Варей Ганечке, мучительная страсть Рогожина… Все это сыграно так, как будто участники действия и впрямь сидят в гостиной, только под актерами не кресла, а все те же бочки. Речи князя, Настасьи Филипповны и Ганечки звучат, как они звучали бы в академической спектакле. Это, однако, ложное впечатление. В постоянной смене «литературы» и «наркотика», трагедии и пародии – соль всего представления. Внезапно кончается «литература», и в действие вступает «зелье». Все персонажи сползают, слетают, скатываются с мест, они уже под «кайфом», текст Достоевского плавно перетекает в в какой-то несусветный абсурд, логичный, однако, с точки зрения персонажей, каждый из которых одержим своей подсознательной идеей.
И выясняется, что Настасья Филипповна жаждет спалить весь мир в отместку за свою давнюю обиду и ведет себя, как заправская международная террористка. Рогожин оказывается сексуальным маньяком, Ганечка – бескорыстным олигархом, разбрасывающим свои сокровища с вершин Гималаев, Варя – не то феминисткой, не то лесбиянкой, Лебедев, наркоман лет под восемьдесят (ибо он, по пьесе, пережил ленинградскую блокаду в подростковом возрасте) жрет помойки. Словом, «каждый по- своему с ума сходит». Это «кайф» наглотавшихся Достоевского, понявших и продолживших его по-своему.
Но вот «литература» уступает, наконец, место реальной трагедии. Герои на пороге смерти по очереди выходят исповедоваться, что называется, «в зал», и каждый рассказывает свою детскую драму. Этот букет нравственных и психических «ужастиков» должен быть принят за типичную правду жизни. Простая и выразительная форма монологов, выбранная режиссером для «исповедей», этому способствует. Вскрыв на всеобщее обозрение свои клинические отклонения, юные наркоманы умирают – так в наше время наживается на беде молодежи мировой наркобизнес.
Под занавес, после гибели несчастных отравленных, на сцену вновь являются «наркоторговцы» и интеллектуально ерничают: «Достоевский в чистом виде смертелен», и надо попробовать выходить из него при помощи Стивена Кинга.
Уж очень Сорокин боится быть «серьезным», держит серьезность за ужасный грех. По его замыслу, мы должны смеяться там, где надо плакать и ужасаться. В этом и состоит задача постмодерна: сделать все естественные реакции неестественными, и наоборот – попытаться до неузнаваемости изменить модель мира и образ человека. А в спектакле Беляковича сильнее всего звучит именно «серьезная». Трагическая тема – наркомания как она есть.
В результате этого представления зритель сосредотачивается на несчастье «униженных и оскорбленных» и благодарит актеров за «гуманную и человечную ноту, извлеченную из фирменной сорокинской грязи» (Л.Аннинский, «Катят бочки», газета «Культура»). Каждый погибший зажигает на своем месте огонек, и душа его догорает. Беляковича за это даже не одобрила одна передовая, «продвинутая» газета – уже очень, мол, в лоб и с надрывом решает он «апокалипсический» сорокинский триллер – всерьез жалеет тех, кого никому не жаль и жалеть незачем.