- В нашей театральной традиции принято мечтать о роли Гамлета... У Н. Эрдмана тоже в определенном смысле трагический герой, но можно ли сказать, что ты мечтал об этой роли?!
- Вы можете не верить, но сыграть Подсекальникова – это, действительно, была моя мечта. С пьесой «Самоубийца» я впервые познакомился 17 лет назад – ещё в театральной школе. Уже при чтении она мне дико понравилась. Понравился слог Эрдмана. Потом, в театральном институте я во всех отрывках показывал Эрдмана. С другим артистом Театра на Юго-Западе Александром Шатохиным мы даже играли сцену с Гранд-Скубиком.
- Чем же так тебя поразил Николай Эрдман?
- Своим чувством юмора. Но у него особый юмор, балансирующий на грани трагического. Для актера эта пьеса открывает потрясающие возможности воздействия. Вот зритель смеется – секунда – и он уже плачет. Для меня это высший пилотаж.
Когда я «заразился» Эрдманом, стал читать о нем... И вот в его переписке с Ангелиной Степановой, будущей женой Фадеева, я нашел интересную параллель. 1934г., он находится в ссылке в Томске. Его приглашают в пос. Чекист, закрытый городок, куда ссылали политзаключенных. Потом, когда уже не стало Сталина, поселок сделали открытым, застроили высотными домами, в одном из которым мне довелось жить. Более того, оказывается, я был в квартире Степановой. Я хорошо знаком с её внуком – он однокурсник моего друга. Так однажды я оказался в гостях у внука Фадеева.
- И ещё одно чудо – то, что ты попадаешь в Театр на Юго-Западе, где как раз идут репетиции «Самоубийцы»...
- Да! Я пришел в театр весной 2001г. как раз в это время роль Подсекальникова репетировал Вячеслав Гришечкин. Мне понравилась сценография, находка Валерия Беляковича с цыганами, работа Вячеслава понравилась, но все равно чего-то не хватало. Я большего ожидал от Эрдмана, от этой пьесы. Я уже стал забывать об этом спектакле, работал в других постановках, как вдруг сам Валерий Романович подходит и говорит: «Попробуй, пожалуйста, роль Подсекальникова». Я сказал себе - если не сейчас, то когда?!
У меня было достаточно много времени (три месяца), чтобы выучить роль и пробоваться. Многое я взял от Гришечкина. Он умеет играть смешно, но как это у него происходит – вот для меня была загадка. Очень мне тогда помогли репетиции с Сашей Горшковым (к тому времени он уже играл Подсекальникова).
- Появилась, наконец, возможность сделать главного героя таким, каким ты всегда его чувствовал. С чего начались поиски?
- Я не согласен, что это история про маленького человека. В 90-ые годы, когда рухнул Советский Союз, люди работали инженерами... И вдруг ничего не стало! Люди уходили продавать спички – кто как мог, так и выживал. В пьесе есть такие слова: «К нам опять вернется незабвенное прошлое». Подсекальников не просто маленький человечек – у него было прошлое. И теперь, в настоящем, он потерял с ним связь...
- То есть нерв этой пьесы – искания потерянного поколения?
- Да... Когда писал Эрдман – произошла революция – отобрали у одних и дали другим. В 90-е произошло то же самое. Я разговаривал с отцом – что происходило с людьми? Как человек с двумя высшими образованиями оказывался на рынке и продавал лосины? Подсекальников – это сегодняшний Дон Кихот, который бьется с ветряными мельницами. Его гложет то, что жена работает, а он не может себя найти, сидит у нее на шее. Но он не пассивен – он фантазирует. Это же надо придумать, что он на бейном басе заработает столько денег! Смерть начинает его вдохновлять, когда он понимает, что он вдруг становится кому-то нужен в этом процессе самоуничтожения. Но нет ничего дороже, чем жизнь. К этому приходит герой в конце спектакля.
- Что его останавливает? За что он цепляется в последний момент?
- Он не нужен, но хочет быть нужным - поэтому он идет на смерть. Но потом понимает, что его просто используют. Сначала ему нравилась мысль, что после смерти его будут возносить, но потом, на отпевании он требует - «Пойте, сволочи!» Почему сволочи? Да просто он уже понимает, что его используют! И что все это не стоит его жизни. Жизнь дарована один раз. И его останавливает страх.
- Это удивительно интересно в теории, но как сыграть такую метаморфозу сознания?
- Если не играть по-настоящему, что он хочет застрелиться – не получится спектакля. Если я, одевающий шкуру Подсекальникова, где-то наиграю - дальше пьеса будет буксовать. Я должен по-настоящему хотеть застрелиться. И потом вдруг осознание, что надо жить.
Актер должен быть полностью увлечен одним событием и вдруг его накрывает второе событие. Если к этому готовиться, то не сыграешь и не готовиться нельзя – тоже не сыграешь. Надо максимально увлечься первым куском, чтобы сыграть второй. У Эрдмана такого много.
- Всегда удается провести эту линию в спектакле?
- К сожалению, нет. Мне больших усилий стоит провести спектакль. Я из тех актеров, которые не могут на поток поставить творчество. Даже физически роль дается мне тяжело, например, всегда садится голос, но она настолько мне дорога, что я готов к этим испытаниям.
Я обязательно готовлюсь к спектаклю, прохожу сцены, повторяю монологи. Слова-то я скажу, но важнее вытянуть ту глубину, которая есть у Эрдмана.
- А у актера Дмитрия Гусева были когда-нибудь мысли о самоубийстве?
- Когда стоишь на высоком мосту и смотришь вниз – какая-то мысль проскальзывает – «А что если прыгнуть?..» Но это у каждого, наверное, бывает. А серьезно никогда не думал об этом, даже в юношестве... Я доволен своей жизнью. Я никогда не оказывался за бортом – я всегда успевал запрыгнуть в последний вагон. Я думаю, что надо бороться все время, а самоубийство – это слабость. Но Подсекальникова, который доведен до ручки, я все равно понимаю.