Фарид Тагиев — актер Московского Театра на Юго-Западе. Родился и вырос в Баку. Там же окончил Университет культуры и искусства, факультет «Актер театра и кино». Начинал как драматический актер в Русском драматическом театре имени Самеда Вургуна в Баку. На гастролях (ноябрь 2005г.), организованных для театра Центром поддержки русских театров за рубежом СТД РФ (ВТО) по городам России – Белгород, Орел, Брянск – был отмечен российской театральной критикой как перспективный молодой актер за роль Константина Треплева в спектакле «Чайка». С 2006 г. – актер Московского Театра на Юго-Западе.
У всех театральных детей похожие судьбы. Их с малолетства таскают с собой в театр мамы, которым не с кем их оставить дома, а в детском саду не оказалось места. Фарид жил в театре лет с четырех. Так и запомнил себя: между кулисами и маминой гримеркой. Его мама — актриса Бакинского Русского драматического театра Наталья Багирова (в замужестве Тагиева) была живой легендой азербайджанского театрального искусства и до сих пор эту утрату восполнить невозможно. Вот и получается, что фраза «незаменимых нет» не всегда себя оправдывает. Ушла Наташа, и зритель осиротел. Потому что у театра нет альтернативной кандидатуры на ее амплуа. Сына она приводила с собой, оставляя с коллегами в актерском предбаннике, где для него все народные были просто дядями — Котиком, Толиком, Сашей. А публика шла в театр, чтобы увидеть Адамова, Фальковича, Маркатуна, Шаровского, его маму – Наталью Тагиеву. И как-то так вышло, что в сознание маленького Фарида театр вошел как общий большой дом. Ему даже казалось, что люди во всем мире живут именно так, как живет он, его мама и все эти дяди и тети, которых называют актерами.
— Я рос в театре, как некоторые растут во дворе. Для меня грим, костюм и человек, который только что был просто дядей Сашей, казались обычными и привычными. Для меня это было настолько естественным, что я думал, именно ТАК и живут люди во всем мире.
— И как долго ты заблуждался?
— Мне кажется, лет до тринадцати-четырнадцати. Только в этом возрасте я получил относительную «свободу» и мог передвигаться по городу самостоятельно. Вот тут-то и начались дворовые «университеты»: первые драки до крови, первые влюбленности, первая сигарета. Но потом я стал заниматься спортом и так увлекся, что ничего более важного в моей жизни какое-то время и не было…
Он говорил, а я, глядя на него, вспоминала, как Наташа беспокоилась о будущем сына. Ей казалось, что у него нет никаких ярко выраженных способностей и нет тяги ни к чему серьезному. Кем он станет, чем будет заниматься в этой жизни? Наташе хотелось, чтобы он обрел какую-то серьезную профессию и смог обеспечивать себя в будущем. Я тогда ассистировала главному режиссеру и в одном из спектаклей нам нужен был молодой красивый парень с хорошей пластикой, не боящийся сцены. Я предложила Фарида, который все равно приходил после школы в театр и болтался за кулисами, томясь ожиданием конца репетиции. Главному идея понравилась, и мы спросили у Наташи: нет ли у нее возражений? Наша идея ее не вдохновила, но аргумент занять парня делом оказался веским. И никто тогда даже предположить не мог, что именно это обстоятельство определит профессиональную судьбу мальчишки, который оканчивал школу.
— Мама очень не хотела, чтобы я стал актером. Профессия зависимая и эмоционально изматывающая. Она не хотела, чтобы я пережил то, что пришлось пережить ей. Мама хотела для меня материального благополучия, которого профессия актера не давала, независимо от званий и всевозможных наград. А когда я понял и решился сказать ей, что ничего другого, кроме театра, мне в этой жизни не нужно, то у нас состоялся очень жесткий разговор. Мама, несмотря на то, что была человеком мягким и добрым, умела говорить так, что ты понимал: если дашь слово, то лучше его потом не нарушать!
Это на самом деле было так. Видимо, у людей особого таланта всегда есть тот арсенал средств, который не обязательно облекать в слова. Не обязательно выяснять отношения и устраивать скандалы. А она этого и не делала, считая, что из мальчика мужчину не вырастишь, если воспитывать истериками, скандалами и слезами. Наташа могла вдруг стать подчеркнуто вежливой или – безразлично внимательной. О! Это – высший пилотаж психологического воздействия! Особое состояние, когда все внимание сконцентрировано на тебе, но именно это внимание и подчеркивает: насколько сильны отрицательные эмоции, мысли и чувства, которые она к тебе в данный момент испытывает. Поэтому Фарид никогда не скрывал полученных двоек в школе или дворовых «подвигов». Понимал, что лучше сразу и честно во всем признаться. Сообщение сына о выборе будущей профессии повергло ее если не в шок, то в глубочайшее уныние. Она не знала, что с этим делать: запретами ведь ничего не добьешься! Попробовала отговорить. Очень серьезно, ничего не скрывая об этой профессии. Но он не понимал, не мог понять. Снимая грим, она посмотрела на свое отражение в зеркале и, переведя взгляд на меня, сказала: «Я не хочу ему испортить жизнь запретами. Но кто мне может дать гарантию, что, не запрещая, я поступаю правильно?». Наташин голос прозвучал почти трагически, и я подумала о том, что амплуа острохарактерной актрисы могло быть не единственным! В театре же многие сравнивали ее с Фаиной Раневской, молодость которой тоже прошла на подмостках этого театра…
— Когда мама поняла, что я не отступлю, что желание быть актером — это не блажь, она сказала примерно следующее: если пришел в эту профессию, то не надо ее позорить своим дилетантизмом и претензией на избранность; пришел – вкалывай, вгрызайся, постигай, а не сможешь – лучше уйди.
Она сама была очень одаренной, требовательной к себе, бесконечно сомневающейся, выверяющей каждую деталь в структуре роль-персонаж-образ и от него требовала того же.
— Я не понимал тогда, чего именно хотела от меня мама. Просто старался не подвести ее. И только сейчас, годы спустя, оглядываясь назад, иногда перечитывая собственные записи того периода, понимаю, что все, что я тогда делал, думал, пытался переосмыслить – сплошной дилетантизм! Я ничего не понимал в профессии, которую выбрал! Да и сейчас я нахожусь на подступах к пониманию этого.
Фарид не лукавил. И я понимала его: он приблизился к сути того откровения в профессии, когда начинаешь не только разумом, но и всем своим естеством понимать, что же это значит — быть лицедеем. Определяющей формулой профессии он выбрал слово «быть». Давно выбрал. Еще в Баку.
— Я прошел хорошую школу для начинающего артиста. Если бы не было бакинского театра, то не было бы и московского. Театр в Баку — это не только дворик моего детства. Я вспоминаю его, как один из важных периодов в моей жизни. Там было мое все: и первая любовь, и попытка в профессии «быть», а не «казаться», и стремление совершить профессиональный «подвиг». Я и пытался. Как мог, как понимал. Но настоящие мои университеты начались здесь, в Москве. В Театре на Юго-Западе. Здесь я впервые не интуитивно, но разумом, сердцем и еще какой-то точкой в организме понял, прочувствовал, кожей ощутил, что же это такое «быть актером».
— Но ты, прежде чем покинуть Баку, сыграл Константина Треплева в чеховской «Чайке», Меневаля в «Наполеоне Первом» Ф.Брукнера, Себастьяна в «Двенадцатой ночи» У.Шекспира, Вандалино в «Учителе танцев» Л. де Вега…
— Не думаю, что можно называть игрой то, что я делал интуитивно, инстинктивно, не осознавая. Мама, посмотрев репетицию «Учителя танцев», рассержено спросила, кого я вообще играю? Я не понял. Долго перечислял: сильный, храбрый, заводной, влюбленный... Она прервала вопросом: а короче? Я завис. Для меня достаточно было того, что Вандалино молод и горяч и что шпагу из ножен готов вытащить в любую минуту! Мне нравилось это! Мы с Вандалино были ровесниками, но все, что нас объединяло – это молодость и любовь к шпаге! Меневаль – секретарь у Наполеона. Роль небольшая, а мне не хватало опыта вытащить что-то помимо текста. Я все думал: ну, что у него может быть такое, что делает его в своих собственных глазах особенным? И пришел к мнению, что это — его манера говорить, четко выговаривая слоги хорошо поставленным голосом… Я многого не умел. И только когда репетировал Треплева, впервые выстроил формулу образа: Константин — постоянный декадент!
— Ты играл с мамой в спектакле по пьесе Ива Жамиака «Азалия». Играл ее сына Матье. Интересно было?
— О! Невероятно трудно и тяжело. Я стыдился маминых подсказок, зажимался, когда мы вместе выходили на сцену. Хотел казаться более профессиональным и значимым, чем был на самом деле. Но она была удивительной женщиной и актрисой: каким-то непостижимым образом умела сделать так, что я забывал, что она – моя настоящая мама. Передо мной была Леа. Сейчас, оглядываясь назад, думаю, что сыграл бы Матье по-другому…
— Когда пришло понимание профессии как чуда?
— Впервые и неосознанно в раннем детстве. Мне было лет 6, когда я вышел на сцену в спектаклях «Самоубийца» и «Шейх Санан» и воспринимал это как сказку. Но ощущение сотни влетевших в лицо иголок, заставивших чувствовать себя каким-то особенным, запомнил навсегда. И только когда стал служить в Театре на Юго-Западе, понял, что это значит — поймать волну от зрителя.
— И что же?
— Шел второй год моей жизни в этом театре и мне дали роль почтмейстера в спектакле «Ревизор». Роль не давалась, я долго не знал, что мне с этим персонажем делать, режиссер был недоволен, я нервничал. И в какой-то момент понял, что надо играть такую крысу, у которой нет собственной интересной жизни, но есть чужие жизни! В этих письмах. И он только и может, что принюхиваться к чужой жизни! Потом – срочный ввод на роль Харона в спектакле «Фотоаппараты». Хожу по сцене и нутром поймать ничего не могу! А от этого еще хуже: ощущение полной пустоты и безысходности. Выход Харона в конце второго акта, а до этого я занят в массовке с колоссальной физической нагрузкой. В зале зрители и им нет дела до моих трудностей. Им нужен Харон, а я не могу им его дать, потому что не понимаю: что такое этот Харон? зачем он? Пазлы сложились буквально к выходу. Не знаю, что здесь помогло: музыка, собственный кураж от переизбытка нервного напряжения, но только к выходу на сцену я понял – кто он такой, зачем и с какой миссией пришел сюда. Он пришел, чтобы спасти неродившихся гениев, а значит, проявил человеколюбие. Он вышел за рамки своего предназначения — перевозить души в царство мертвых через Лету, и пошел против закона. Я — Харон, двигаюсь в потоке падающего лучом света и вдруг… как будто это не я, а кто-то другой издает сильный утробный звук. Трубный и страшный. Я видел потом свои глаза в видеозаписи! Могу сказать только то, что чудо магического преображения в профессии случается.
— Ты хочешь сказать, что в этой профессии часто случаются моменты, не поддающиеся актерскому контролю?
— На самом деле, мне не хочется делать таких заявлений. Все не так однозначно. Скажу только, что профессия актера дает возможность учиться не только ремеслу, но и быть, становиться другим человеком. Я учусь быть не только Фаридом Тагиевым, но и еще кем-то. А это дает возможность внутреннего очищения.
— Эзотерики говорят, что профессия лицедея посылается человеку свыше для того, чтобы развязать кармические узлы…
— Не знаю. Я не рассматривал эту позицию в таком аспекте. Но, служа на Юго-Западе, понял, почему театр называют храмом. Ведь многие люди ищут Бога там, где найти его нельзя. А театр дает человеку возможность выбрать, куда идти — в сторону добра или в сторону зла. Джорджо Стрелер говорил, что искусство призвано нести возвышенные и благородные идеи, иначе оно не заслуживает права называться искусством.
— Что еще ты понял о профессии, служа в Театре на Юго-Западе?
— О! Очень многое. Я стал просто иначе смотреть и на мир, и на театр.
— Можно подробнее?
— Когда я делал свои первые шаги в бакинском театре, то главный режиссер Александр Яковлевич Шаровский дал мне возможность поверить в то, что эта профессия для меня. Он показал этот путь и сказал: «Иди и ничего не бойся». Потом – Салман Байрамов, выпускник пермского института, человек, абсолютно одержимый театром… Его рассуждения о профессии и театре тоже заставляли думать, анализировать, смотреть на какие-то моменты в творчестве глубже. Очень много мне дал осветитель Коля Сидоров. Такой театральный домовой, сказочник, который возился со всеми театральными детьми, как со своими, и увлекал нас в мир волшебных фантазий, фантастики! Все мамины коллеги, которые заменили мне друзей, дали ощущение одной огромной семьи, в которую я был допущен на равных! У меня в школе не было друзей. Все мои друзья были в театре – и Анатолий Фалькович, и Лев Грубер, и Саша Маркатун, и Котик Адамов! Это все мои детские и дворы, и университеты. Я гордился тем, что они со мной разговаривали, как со взрослым. И поэтому самому себе казался очень умным!
— Это понятно. Но хотелось бы о Театре на Юго-Западе...
— Но ведь это начало истории и без нее не получится продолжения. Так вот. Будучи актером бакинского театра, я думал, что театр – это место для развлечений и приятного времяпрепровождения. Мне казалось, я такой способный, такой умелый! Но когда пришел в театр Валерия Беляковича, понял, что ничего не умею и ничего о театре не знаю из того, что должен бы знать. Мама знала, Фалькович знал, Салман знал, а я вдруг почти на физическом уровне ощутил, что у меня, грубо говоря, ни рук, ни ног, ни спины, ни голоса. Я – просто никто. Но я не мог подвести людей, которые верили в меня. Рискнул Валерий Романович, принимая меня в труппу, рисковала Наталья Старосельская, давая мне рекомендации после увиденной ею бакинской «Чайки». Мог я их подвести? И тогда я на полгода ушел в добровольное театральное монашество. Я просто не выходил из театра, днюя и ночуя там. Пытался понять, постичь: что во всех этих людях, которые посланы мне как спасение, есть такое, чего нет во мне? И что в этой профессии является для меня тайной за семью печатями, а для них — нет?
— Понял?
— До сих пор учусь это понимать. Знаете, а еще я нутром понял то, о чем слышал неоднократно и что казалось мне просто банальностью. «Век живи — век учись!». Это о моей профессии. Дипломы самых престижных вузов не могут дать того понимания и того ощущения профессии, которое тебе дает живой театр.
— И в роли какого персонажа на тебя снизошло такое откровение?
— Нет такой единственной роли. Это, знаете, такой процесс накопления, когда шаг за шагом открываешь для себя еще раз и еще раз нечто, чего не понимал и не ощущал до этого. А открывая это, ты открываешь себе и самого себя. И вот тут начинаются моменты, которые, наверное, можно сравнить с ощущением эмоционального драйва! Ты подсаживаешься на это и уже иначе себя не мыслишь. Каждый раз выходя на сцену, хочешь пережить это снова и снова. Вот, например, Патриций Октавио в спектакле «Калигула». Я поймал этот момент от непосредственного контакта с залом. Но зал — это множество глаз и множество лиц. Невозможно общаться сразу со всеми. Ты находишь среди всех одного и вот он и становится твоим проводником на пути к власти над залом. Потом были Лаэрт, Меркуцио и другие.
— Иначе говоря, ты чувствуешь власть над зрителем и переживаешь это как допинг?
— Наверное и так можно сказать. Не знаю. Знаю, что с этим ощущением ничего не может сравниться! Но, чтобы не утратить возможность властвовать над умами, эмоциями и чувствами зрителей, нужно самому постоянно быть в процессе, оставаясь живым и интересным. Поэтому практический театр как школа важен для творческой личности, но и театральная школа как навыки к ведению творческого поиска тоже важна. Театральная школа лепит человека, помогая создавать характер, превращая в личность, укрепляя дух. И такой школой для меня стал театр Валерия Беляковича.
— Но многие утверждают, что театральная школа для актера не так уж и важна. Потому что актера можно воспитать в театре.
— Знаете, в принципе ничего невозможного нет. И все допустимо. Говоря о школе, я не имею в виду вуз, студенческую скамью. Я говорю о школе как о системе, связующей жизнь, личность, процесс, желание постигать и совершенствоваться. Но! Школа театральная важна, потому что она не только навыки дает, но и формирует восприятие реальности сквозь призму драматургического материала, превращает работу в служение, потому что творчество и служение настоящему искусству делают человека лучше. Поэтому важно, чтобы театральным делом занимались живые люди.
— Какая же, по-твоему, сегодня роль у театра?
— Я уже вскользь говорил об этом. И ничего нового в моем взгляде на это нет. Театр вечен, как и любое подлинное искусство. Поэтому он не должен становиться частью массовой культуры. Немирович-Данченко говорил, что театр — это разумное развлечение, которое уводит от повседневного быта и заставляет задуматься: что такое совесть? нравственность? честь? достоинство? любовь? и так далее. Речь идет о живом театре. О театре, который способен волновать и умы, и сердца.
Я слушала его рассуждения и думала о том, что он вырос: интеллектуально, профессионально. А еще о том, что Наташа могла бы гордиться им сегодня. Потому что Фарид, оставшись в этой профессии, сдержал когда-то данное ей слово: работает, ищет, совершенствуется. И не роняет престиж профессии, которую как генетическое наследие принял от своей мамы, от ее коллег – народных артистов и любимцев бакинской публики; как эстафетную палочку той русской театральной культуры, которая продолжает жить в городе ветров, белого солнца и открытых к дружеским и творческим диалогам людей. Дом всегда остается домом, куда бы ты ни отправился, где бы ты ни жил. А его дом там, где Театр. Не важно, на какой улице и в каком городе этот Театр прописан. Важно, что он есть…
Оригинал интервью тут