«…отчего бы не написать классическую пьесу, только сделать очень смешно и в финале герое ухайдакать, подонков оставить – это понятие нашему человеку. И написал».
Из беседы с В. Ерофеевым
Венедикт Ерофеев – автор единственной поэмы в прозе «Москва-Петушки», единственного эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика», единственной трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги командора». Среди его пропавших рукописей встречался еще жанр «единственного романа», но это было давно.
Самое скандальное произведение начала 70-х – «Москва-Петушки» - принесло писателю «широкую известность в узких кругах», обеспечив «кирпич» на пути в официальную литературу (куда он, возможно, вовсе и не стремился). С наступлением вешних времен, когда текут не только крыши и кое-что все время меняется, Ерофеев перешел в качестве драматурга на вполне официальные театральные подмостки, в качестве прозаика – в стремительно раскупленные альманахи.
Пьесу поставили сразу три московских театра. Версия Театра на Малой Бронной (режиссер В. Портнов) многозначительна по образному решению и весьма традиционна в плане актерской игры; постановка Студенческого театра МГУ интригует использованием бесцензурного авторского варианта текста, утверждая, что сильнее печатного слова может быть только непечатное.
В трактовке Театра-студии на Юго-Западе привлекает прежде всего обнаженность эмоции. Безграничная смелость в изображении разных стадий подавленности и истерзанности человеческих душ. Однако мощный поток чувств почти непостижимым образом оказывается закован в монолитную, микеланджеловски лаконичную форму сценического действия. Великий ваятель, напомним, считал, что настоящая скульптура – это то, что остается от глыбы мрамора, если сбросить ее с горы. «Обработанный» аналогичным образом спектакль – результат напряженного и безжалостного репетиционного процесса – являет собой единое целое, в котором каждое слово и движение выверено с музыкальной точностью, каждому нюансу изобразительной режиссерской мысли найдено свое единственное место.
Ситуация внутри психиатрической лечебницы ассоциируется одновременно и с сюжетами литературы и с фантастикой реальной жизни: от чеховской «Палаты №6» до «Полета над гнездом кукушки» К. Кизи от позорного процесса Иосифа Бродского до публикаций прессы, проникшей за недоступные двери психбольниц. Отдельного разговора заслуживают отголоски классического сюжета о Дон Жуане.
Валерий Белякович выбирает для постановки любимый им стремительный темп смены эпизодов, кинематографически пульсирующий ритм. От современности и остроты социальной проблематики бросает в дрожь: веселая палата №3 – обширный срез общественной жизни России 80-х. все формы клинического безумия и тихого сумасшествия, здравого смысла и гениальных проблесков интуиции, все виды протеста против бессмысленности жестокого мира, все нации и возрасты в разношерстных рядах бойцов…
Начало «Вальпургиевой ночи» идет в ослепительном блеске гоголевской традиции.
Напряжение замкнутого мирка психушки концентрируется вокруг нового - основательно забытого старого – пациента. Ее обитатели, с любопытством и тревогой прильнув к разгораживающим сцену подобиям «шведских стенок», следят за человеком, грубо брошенным к ним в клетку. (Прутья лестниц поначалу, естественно, напоминают тюрьму, и лишь потом возникает образ, связующий небо и землю «лестницы Иакова». С появлением Льва Гуревича (Павел Куликов) в лечебнице начинается революция.
Шагая широко и музыкально, он стремительно врывается в тесное пространство – это растрепанное существо иной породы , способное любить, мыслить, протестовать. Он, безусловно, солирует в первой части постановки.
Его верное оружие – блестящая ирония на грани афоризма и издевки. Ею брызжет каждая фраза, и отдав должное актеру, признаем все же главным героем пьесы уникальный язык Ерофеева. Конечно, это на любителя: адская смесь бессмысленных лозунгов, философских теорий, газетных клише, пародий на сурового Н. Некрасова, самозабвенный каскад географических названий и собственных имен. Хочется переписывать целые страницы текста: трудная задача – передать обаяние остроумного ерничанья и художественного фантазирования. Хочется, как в незапамятные времена у входа в ярмарочный балаган, воскликнуть: «Спешите видеть!»
Спешите видеть замечательный слаженный актерский ансамбль солистов! Предводительствуемый Доктором (Н. Сивилькаева) военизированный медперсонал больницы: Бореньку-Мордоворота (С. Белякович), Натали (Г. Галкина), Тамарочку (О. Задохина) – и кунсткамеру пациентов: старосту (В. Борисов), диссидента Алеху (М. Докин), Стасика-цветовода (А. Задохина), патологического Сережу Клеймихеля (О. Задорин)… И, увлекшись разнообразием пестрой картины, вы не заметите как грозная тень ложится на буйство веселой ночи с 30 апреля на 1 мая – Вальпургиевой ночи.
Победоносная тема «Каменного гостя» легенды о любви и возмездии, давшая жизнь многим шедеврам, оригинальным образом интерпретируется автором пьесы и создателями спектакля. Отзвук ее слышится в недоговоренном романе Гуревича с медсестрой Натали, конфликт Командора и Дон Гуана фарсово снижается столкновением героя с Мордоворотом «Донгуанство» и «командонство» до поры до времени условно, и издевательское приглашение на ужин Гуревич, залеченный до полусмерти, принимает отнюдь не с величием надгробной статуи. Но это – выход из комедии в трагедию, перелом и в развитии сюжета, и в течении спектакля.
Гуревич становится вдохновителем и организатором в прорыве к истине в просвете бытия. Избавление товарищей по дурдому от унижений и кошмаров, уродующих душу, отнимающих остатки разума, - быть может, только для этого и стоило жить на свете. И не важно что путь к свободе оказался одновременно дорогой к смерти.
«Мы – подкидыши, и пока еще не найденыши. Но их окружают сплетни, а нас – легенды. Мы – игровые, они – документальные. Они – дельные, мы – беспредельные. Они – бывалый народ. Мы – народ небывалый».
За право быть самим собой, за уважение в Слову и свободу распоряжаться своей судьбой, за презрение к воинствующей серости приходится платить дорогой ценой. Но стоило. Как стоило когда-то быть расстрелянным за «недонесение о существовании контрреволюционного заговора», убить за строку «… и широкая грудь осетина» высланным с родины за летопись страшных времен.
«Командора шаги зля, гулки», - и с рычанием смертельно раненого зверя Гуреви ч пропадает в ослепительно вспыхнувшем дверном проеме. Фигуры героев бессильного бунта застывшие на уходящих в никуда лестницах, в самых невероятных позах, излучают неземное сияние. Белые одежды смертников… Церковное пение… Молитва «Святый Боже, помилуй нас…». И над зрительным залом, восхищенно хохотавшим всего два часа назад нависает бездонная тишина.
«Дальнейшее – молчанье»