В уютном, практически камерном пространстве московского Театра на Юго-Западе режиссер Валерий Белякович представил на суд публики уже вторую премьеру нового сезона – трагедию “Царь Эдип”, основанную как на классическом тексте Софокла, так и на вкраплениях пьесы Гуго фон Гофмансталя.
Белякович уже много говорил о намерении поставить “Эдипа”, но решился на столь сложный и ответственный шаг лишь в 31-м сезоне существования собственного театра, прекрасно осознавая тяжесть, а порой и откровенную сверхзадачу этой сложной и многоплановой древнегреческой трагедии. Тем не менее Белякович справился, продемонстрировав зрителю ни много ни мало, а удивительную по достоверности постановку.
Прежде всего эта достоверность касается сценографии. На сцене и впрямь семивратные Фивы – громадные металлические конструкции из рифленого железа, изображающие ворота, находятся в постоянном движении. Вот они распахиваются, и гордый Эдип (Е. Бакалов) являет себя публике. Он движется немного скованно, во всех его перемещениях – какая-то нелепая, но вместе с тем обоснованная в своей нелогичности пластика, и только спустя какое-то время начинаешь понимать, в чем дело: Эдип хромает! Белякович со свойственной ему скрупулезностью обратил внимание на одну из важных характеристик образа, выстроив портрет античного героя в точном соответствии с легендой: младенцу Эдипу прокололи обе ноги, превратив его на всю жизнь в калеку! И совсем не героический, но в то же время царственный, Эдип, хромая, входит в действие, которое, как скрученная пружина, начинает разматываться все быстрее и быстрее, расшвыривая и перемалывая любой объект, попадающий в радиус раскрутки.
“Царь Эдип” - это не просто трагедия. Это трагедия с удивительным по накалу, захватывающим, практически детективным сюжетом. Пытаясь избавить подвластные Фивы от зловещей эпидемии чумы, задобрить богов и раскрыть давнее убийство своего предшественника, царя Лая, Эдип выясняет ужасные подробности того, что настоящим убийцей был именно он – и это знание, до поры скрытое и погребенное под грудой самообманов и умолчаний, оказывается кровавым, губительным, но в то же время неотвратимым. Впрочем, пересказывать знакомый сюжет сейчас нет смысла – важно другое: Белякович в своей постановке не стал нарочито осовременивать “Эдипа” (даже несмотря на то, что герои одеты во вполне актуальные дню сегодняшнему строгие костюмы, нет-нет да и явят они себя в тяжелой грубоватой хламиде), предоставив зрителю домыслить какие-то важные вещи самостоятельно.
Помимо построения основного образа Белякович, как обычно в своих постановках, уделяет пристальное внимание и второстепенным героям, на которых, как на фундаменте, держится все действие – и постановка в целом. В “Эдипе” особо примечательны образы двух пастухов, коринфского (А. Санников) и фиванского (М. Докин), которые в нарушение приказа царя Лая самовольно распорядились судьбой обреченного на смерть младенца и тем самым стали невольными виновниками всей трагедии. Сцена своеобразной “очной ставки”, которую устраивает Эдип обоим пастухам, происходит на уровне двойного диалога – в возникающих паузах актеры продолжают играть удивительную по страстям и накалу пантомиму, а когда открывается жестокая истина, оба пастуха вдруг застывают безмолвными статуями, между которыми корчится изможденная, раздавленная грузом невероятной и кровавой правды фигура Эдипа.
Тема “эдипова комплекса”, любовная линия Эдипа и Иокасты (О. Иванова), столь часто педалируемая в различных постановках “Эдипа”, в трактовке Беляковича оказывается далеко не центральной – его Иокаста в первую очередь царица, облеченная властью сильная женщина, и лишь потом – жена и мать, не сумевшая совладать с обрушившейся на нее жестокостью истины. И уходящая в черную пустоту глубины сцены, Иокаста исчезает навсегда – и из жизни Эдипа, и из повествования, отыграв свою роковую роль, явившись одновременно и первородительницей, и жертвой трагедии.
Есть здесь и один из любимых приемов Беляковича – вкрапление в постановку неявной, но яркой цитаты из классических произведений. Здесь цитируется финальная мизансцена “Эдипа”, поставленного почти 50 лет назад Лоуренсом Оливье: сам себя ослепивший царь, с зияющими провалами на месте глаз, двигаясь вдоль стен, вдруг обращает для произнесения финального монолога лицо в зрительный зал, глядя окровавленными глазницами в душу каждого зрителя… Однако в финале Белякович вкладывает в уста Эдипа новый монолог, которого нет ни в тексте Софокла, ни в пьесе фон Гофмансталя, – Эдип начинает говорить о всепокорности и предопределенности – нет, не рока! – а Божьего устроения нашего мира. И эти, по сути, слова современного человека, вложенные в уста античного персонажа, при всей их, казалось бы, исторической и этической нелогичности вдруг оказываются столь необходимым ассонансным аккордом, выстраивающим всю симфоническую линию этого противоречивого, пугающего, но в то же время очень своевременного спектакля.