Как-то летом Витя заехал, привез девочкам икру, попросил спуститься к машине. Я говорю: «Может, поднимешься?» — «Не хочу, чтобы девочки меня таким видели. Потом... — и слух уловил его тихое: — Прости, Галя, прости...»
Все, пожалуй, началось со спектакля по булгаковской пьесе «Кабала святош», где Витя был в роли Мольера, я — Арманды. То есть мы играли любовь, и я оказалась в объятиях Вити. Мы оба словно впервые за три года общения по-настоящему увидели друг друга. И я почувствовала его запах. Сложная для описания, неуловимая палитра чего-то очень настоящего... Запах мужчины... И это новое ощущение заставило меня встрепенуться.
Прошло более тридцати лет. Я многого не помню, но этот запах помню до сих пор...
Нырнуть бы в то далекое время! Вынырнуть восемнадцатилетней и рассказать с тем прежним юным восприятием, как замирала от радости лишь при упоминании имени — Витя Авилов... А не перебирать воспоминания, как старая калоша, у которой все лучшее уже позади. И веки предательски краснеют, взгляд туманится. После пережитой боли расставания и потерь его имя щиплет слезой даже сердце. Но только память способна наполнить смыслом нашу жизнь, чтобы понять и простить.
Мы с Витей — плод любви Валерия Романовича Беляковича, плод его великой страсти — к Театру. Потому как эта любовь настоящая и все, кто с ней соприкасался, не мог не заразиться. А было так. В поселке Востряково Белякович собрал, как он выражается, своих «востряковских бандитов» и сотворил с ними собственный театр. В числе тех «актеров с одного двора» оказался и Витя Авилов.
Какими словами Беляковичу удалось их заманить? Мистика. Ведь это потом они стали заслуженными артистами, а тогда были шпана, хулиганье, ну просто «золотая рота». Приходили на репетиции навеселе, да с таким видом: мол, скажи спасибо, что пришли. А после репетиции — портвейн «три семерки», святое дело. Но Валерий Романович и здесь вышел победителем, перед его могучим натиском никто не устоял — все «споймались», голубчики. Можно, конечно, его и деспотом назвать. Но когда видишь, что человек во всем тебя на голову выше: самый умный, интересный, талантливый, то не мучаясь - даже с удовольствием! - подчиняешься этому деспотизму.
По себе знаю. Мне в ту пору не было еще пятнадцати. Старший брат - тоже Витя, уходя в армию, провел со мной воспитательную беседу: надо, сестрица, развиваться, сходи-ка ты во Дворец пионеров, займись чем-нибудь всерьез. Я послушно пошла на Ленинские горы и сразу попала в руки Беляковича. Он взял меня в ТЮМ (Театр юного москвича), где сам раньше занимался, а теперь преподавал. И это было ничем не заслуженным везением. Вот уже тридцать шесть лет как Романыч - не только мой единственный режиссер и учитель. Это человек, которому веришь безоглядно, за которым и в огонь, и в воду пойдешь ничтоже сумняшеся. Мое восхищение им непременно и естественно вылилось бы (так происходило со многими) во влюбленность, если бы не Авилов.
Случилась "Женитьба" - спектакль, который поставил Романыч с востряковцами и пригласил нас пятерых, тюмовскую малышню, посмотреть, как играют старшие. К слову, мы, все пятеро, по сей день остаемся артистами театр Беляковича. Тогда же нас просто распирало - так мы были горды своей избранностью. И день от этого казался особенно ясным, солнце светило сумасшедшее, а спектакль произвел впечатление сногсшибательное, в самом прямом смысле - мы чуть не валились с кресел от безостановочного хохота. Все происходящее на сцене было было словно из какого-то другого, будущего времени.
Здесь в роли Кочкарева я и увидела Авилова впервые. Витя обладал редким комедийным даром и уже тогда - свободой игры. Я была потрясена, сражена, очарована! Но как актером - и не больше, чем другими ребятами. Хотя допускаю, что по неискушенности в любовных делах пропустила незнакомое сердечное движение, приняв его за никогда раньше не испытанный зрительский восторг. Было время, когда пятнадцатилетние девочки смотрели на тех, кому за двадцать, снизу вверх. А уж тем более - на этих классных артистов! Казалось - так играть невозможно. Расстояние представлялось непреодолимым. В общем, и после "Женитьбы" наши с Авиловым жизни продолжали течь параллельно, каждая в своем русле.
Но направлением течения обоих лих управлял Романыч. Он в Востряково уважаемым человеком был - районным депутатом. Сумел выбить отдельное здание, где соединил востряковский поток с нашим тюмовским ручейком в Театр на Юго-Западе.
Но чтобы из пустой коробки театр сколотить, чего только не довелось, даже на преступление пойти. Романыч дворником подрядился на двух участках, летом сено косил - и все эти деньги тратил на театр. Не хватало. Что делать? Вот тут-то и началась вереница "преступлений". Днем ребята проводили разведку, высматривали, где что плохо лежит, благо вокруг были объекты строительства Олимпиады. А+
ночью они приделывали этому ноги, уговаривая совесть тем, что не для себя же, а для театра. Забор как-то у стройки разобрали - из этих досок сцену соорудили. Сварочный аппарат даже стащили. Авилов - на все руки мастер - сварку делал. Я в ночных ходках не участвовала. Если бы застукали, разревелась бы и всех заложила. На дело брали только комсомольцев. За мной была уборка - я заметала следы.
Уникальная личность наш Белякович. Он в то время уже учился в ГИТИСе на режиссера и одновременно на пустом месте и без средств сооружал свой собственный театр. Кто такого осудит? Кто устоит перед такой любовью и преданностью?
Театр на Юго-Западе, который мы строили-строили и наконец в 1977 году построили, уже тридцать пять сезонов отыграл. В те годы он сразу стал легендой среди столичной молодежи, наш камерный стоместный зал зрители брали буквально на абордаж. И очень скоро спектаклям Беляковича аплодировала публика во многих странах мира.
Никто и ничего нам не давал - все добывали сами. Оправдания ради надо сказать: первое, что мы начали делать, - просить. У государства просить было бессмысленно, на дворе стояло самое глухое время застоя - спасибо, что не трогали. Просили у местного населения, по домам - и удачно. Народ нас очень сильно поддержал. Отдавали штаны, пальто, пиджаки, ботинки - все вплоть до нижнего белья, вот так с миру по нитке, а театру - костюмерная. И реквизит набрали помаленьку: кто гардероб подарил, кто стулья, а кто-то даже пианино. Собирательством промышляли, как сегодняшние бомжи, - все помойки были наши. Для первых спектаклей фраков нашили из старых костюмов. Да что там сшили - ножницами просто настрогали и вот так прямо на классику и замахнулись. Сумасшедшие были, молодые...
При этом ведь ни один из нас не получал за это ни копейки еще многие годы. Но никто не сидел у папы с мамой на иждивении, это было стыдно. Зарабатывали кто как мог. Я устроилась уборщицей в ГМИИ имени Пушкина вместе с Надей Бадаковой. Она играла Офелию в "Гамлете" с Авиловым в тот период, когда этот спектакль был приглашен в Англию на Эдинбургский театральный фестиваль. Британский "Гардиан" назвал наш спектакль лучшей зарубежной постановкой шекспировской трагедии за послевоенные годы, а с исполнителя главной роли была снята гипсовая маска. Позже звание лучшего Гамлета Авилов получил и от японских критиков в газете "Асахи".
А между тем мы с Надей приезжали в музей к семи утра, до девяти должны были вымыть несколько залов. С тех пор обожаю импрессионистов. Закончив там, бегом бежали в театр, шили костюмы, репетировали, а вечером еще по два спектакля играли. В театре вместе с нами "работали уборщиками" все - по жесткому и честному графику, невзирая на лица. Сегодня - Галкина (моя девичья фамилия), завтра - Авилов, послезавтра - Белякович... Причем такой дорогой ценой полученную сцену мыть надо было тщательнейшим образом и - только руками. У Романыча не забалуешь: "Если какая-нибудь ленивая тварь посмеет шваброй коснуться сцены, она вам отомстит! Вы забудете текст!" И хотите верьте, хотите нет - так и бывало.
У меня такая тоска по той самоотдаче, по тем чувствам, лицам и голосам! Мы, может, и не бог весть какие были актеры. Но вокруг Беляковича собрались те, что пал жертвой его страстной влюбленности в театр. Видимо, этот интерактивный и непобедимый вирус глубоко поражал и зрителей.
У нас не было "застольного" периода (разбора пьес, образов) - когда люди на одной волне, не надо много слов. Зато на репетициях, не говоря уже о спектаклях, Валерий Романович доводил нас до высочайшего градуса внутреннего сгорания.
К слову, о внутреннем сгорании. У театра стоял огромный "МАЗ", на котором работал Авилов. Витя старался брать путевые листы на объекты в Юго-Западном районе. У него рабочая смена, а ему играть: он приезжал, бросал машину у входа, мотор не глушил, потому что потом не заведется, наскоро принимал душ, переодевался - и на сцену. Отыгрывал спектакль - и снова в карьеры, на стройки Москвы песок возить. Потом потихоньку сливал неизрасходованный бензин, чтобы вопросов не возникало, почему мало наездил.
Белякович на деле доказал истинность шекспировской формулы "Весь мир - театр, а люди в нем актеры". Не было у нас, его артистов, глубокой образованности - ни общей, ни профессиональной. А когда было учиться, если мы дневали и ночевали в театре? Это был наш дом, из которого не хотелось никуда уходить. Тем более что и родня была тут же. Вернувшись из армии, мой брат Витя к нам подтянулся. А Сергей, брат Романыча, и Ольга, сестра Авилова, были в труппе ведущими актерами. Они потом поженились. Их сын Миша Белякович теперь у нас тоже ведущий артист, так же как и наша с Витей дочь Оля.
Нет ничего удивительного, что всполохи нашего творческого горения порождали любовь и семейные пары здесь же, не отходя от сцены. Это было время, когда для нас в театре был весь мир.
И хотя, участвуя в рождении театра, мы с Витей общались уже очень плотно, я все же никак не выделяла его. Да он ничем и не выделялся, не сразу стал главной звездой труппы. Но он развивался и рос с каждой новой ролью классического репертуара. Ведь, пожалуй, любой артист мечтает о тех ролях, которые довелось сыграть Авилову: Гамлет, Мольер, Воланд, Калигула, Ланцелот, Хлестаков, Беранже...
Чтобы лучше понять, как ему это удалось, нужно непременно рассказать о его родителях. Это удивительные люди! Простые рабочие, живущие по совести, те цельные и сильные натуры, на которых мир только и держится. Папы уже нет в живых, а маме сейчас восемьдесят два года, но если придете на ее садовый участок - ахнете, такой там царит порядок. Такая привычка - все, до самых мелочей, делать на "отлично", стремится к идеалу, не жалея сил. Это золотое правило передалось и сыну.
Естественно, что его дарование проявлялось все ярче. Уже тогда в театр к нему приходили какие-то девицы со стройки. И женскую часть труппы это не оставило равнодушной, в том числе и меня. Но я за себя могу сказать точно: то была только театральная ревность. Барышни эти, сменяя друг друга, как правило, растворялись в тумане.
А вот потом был "Мольер" по пьесе Булгакова "Кабала святош". Нашу с Витей жизнь по-прежнему режиссировал Белякович, отдав Авилову и мне главные роли. Мольер - первая большая роль Вити. Я видела, как он, удивляясь самому себе, начал играть так, как никогда раньше! Но так он будет играть уже всегда.
Именно в то время мы в первый раз за три года посмотрели в глаза друг другу как мужчина и женщина. Нас просто заставила сцена. И это было взаимное и глубокое удивление, неожиданное для нас обоих - будто мы только-только познакомились... И этот запах...
С Мольера мы с Витей стали пристальнее присматриваться друг к другу. Репетиции заканчивались далеко за полночь, когда уже не ходил никакой транспорт, и он провожал меня пешком с "Юго-Западной" до Ленинского проспекта домой. Была зима, мороз, только дома я понимала, что окоченела, - мы ничего не замечали. Авилову - двадцать шесть, взрослый сложившийся человек, он после армии успел уже и жениться, и развестись. А у меня в мои восемнадцать еще не было никакого опыта отношений с противоположным полом - так, смешные школьные влюбленности, по-настоящему даже не целовалась ни разу. Хотя вполне взрослые поцелуи и объятия происходили у нас на сцене, в жизни он очень меня берег. Между нами была просто какая-то нежность друг к другу.
Дальше тоже все устроил неугомонный Романыч. Режиссер предложил: поставим площадной спектакль - Мольера "Лекарь по-неволе" - и поедем, как когда-то бродячие актеры во Франции, играть его на открытом воздухе где придется.
Мы сделали спектакль буквально за три дня, в поезде по дороге в Крым репетировали, там же забавные платья соорудили. И ходили по пляжам, созывая народ на вечернее представление. Нам давали смешные деньги, а то и совсем ничего. Мы садились в автобус и ехали дальше по побережью, где понравится - выходили. И уже приспособились не всем табором на переговоры отправляться, а посылали двух гонцов, которые должны были в местном санатории или пансионате договариваться: мы вам - спектакль, а вы нам - еду и переночевать. Как-то нас в воинскую часть пригласили, там и спали. И принимали нас везде на бис.
Но однажды делегатами послали меня и Витю. И нам отказали в ночлеге: дескать, играть - играйте, а ночевать - не пустим. То ли вид у нас был смешной и дурацкий, то ли переговорщики были слишком заняты друг другом, то ли просто не судьба. А вернее сказать - судьба. Так или иначе, но это был единственный вечер, когда нас никто не покормил и расположиться на ночлег, как настоящим бродягам, пришлось под открытым небом на берегу моря. На голодный желудок спится плохо, да еще горы рядом, становилось все холоднее - в общем, ночь окончательно сблизила нас...
Но не надо думать, что это была нечаянная случайность. Мы начали репетировать наши отношения на сцене, и было трудно определить, где настоящее, а где по сюжету пьесы. Но в ту смешную звездную южную ночь я отчетливо поняла: этот мужчина значит для меня так много, что хочу и могу отдать ему всю себя.
Уже не чувствую холода, мы лежали обнявшись, и нам казалось, что мы - единое целое и одни на всей земле. И только звезды видят нас и сквозь шум прибоя слышат наш шепот. Но если б звезды могли говорить, они бы намекнули нам, что наблюдают совсем другую картину. Лежат рядышком двое влюбленных, а вокруг, закутавшись в спальники, дрожа от холода и возбужденного напряжения - зрители. Представляете, эти негодяи подсматривали и подслушивали! Нет, конечно, в нашем служебно-семейном кругу не было никаких секретов друг от друга, но не до такой же степени, чтоб и первую брачную ночь - коллективно! Думаю, всем бродягам тогда приснились эротические сны, особенно Славе Гришечкину.
Сейчас он известный артист, а в то время был, как я, совсем юнцом. Подгоняемый горячим грузинским темпераментом, извиваясь в спальнике как червяк, он подскребся к нам ближе всех, растопырил уши и сверлил темноту глазами. Мы обнаружили его утром буквально рядышком с нашими спальниками. Думаю, если спросить Славу, его рассказ про ту ночь был бы интереснее и пикантнее моего. Но стоило кому-то наутро рот открыть, намекнув на ночное видение, Витя, как молнией, сверкнул глазами. Дал понять – любые обсуждения и шутки недопустимы. Запах не обманул, мне повезло – отцом моих детей стал настоящий мужчина.
Именно в эту первую ночь внутри меня зародилась наша общая новая жизнь. Только я ничего не замечала, допускаю даже, что мое неведение длилось бы до появления пуза, такой была дурочкой. Но более взрослый и просвещенный Серега Белякович во время спектакля вдруг шепнул мне: "Галкина, у тебя что-то сиськи стали расти. Ты, случаем, не беременна?"
Я сходила к врачу: оказалось, прав Серега. Сообщила Авилову радостную новость:
- Вить, я беременна.
Он ответил:
- Здорово! Пахнет свадьбой, значит, погуляем.
Может показаться, что все выглядит как-то буднично, хочется описания красивых сцен с признаниями и предложением руки и сердца. Но так и было. Пафос и красивые слова мы оставляли на сцене. Ну конечно, Витя был рад, для нас такое продолжение было естественно: а как иначе, если та ночь была?
Между нами в жизни вообще было мало слов. Конечно, когда-то мы сказали друг-другу: "Я тебя люблю". Но разве слова важны? Витя такой человек... Он будто излучал все, что ощущал, все, что у него внутри. Кому посчастливилось видеть его на сцене, тот поймет, о чем я.
Он так мог на меня посмотреть, будто прикоснуться взглядом, и все - ничего большего не нужно. Авилов порой казался грубым, но только не со мной. Если бы меня попросили только одним словом охарактеризовать тогдашнего Витю, я сказала бы - нежность. Авилов был невероятно нежным человеком. До определенных пор.
В январе ребята устроили нам необычную свадьбу: сыграли специально поставленный к этому событию пародийный спектакль "Встреча с песней". И этот свадебный подарок не сходит со сцены до сих пор, уже три десятилетия. Правда, из первых исполнителей остались только Романыч да я. Но в день нашей женитьбы мы с Авиловым в первый и последний раз в жизни были зрителями в своем театре. Нас усадили в зал вместе с приглашенными гостями.
В то время тотального дефицита что-либо достать было очень сложно. К своему стыду не помню, кто именно из постоянных "прихожан" нашего театра подарил мне очень красивый нежно-бирюзовый брючный костюм-двойку, специальный - для беременных невест. У меня уже был заметный животик. А жених был просто неотразим в сумасшедше-шикарном малахитового цвета новом костюме, который сшила моя тетя-портниха. Обычно-то Витька ходил в самопальных брюках. Да-да, шить он тоже умел и делал это, как все, - превосходно. Спросите меня, чего он не умел, и я вам не отвечу!
После свадьбы мы стали жить в моем доме. Семья с готовностью приняла в свои объятия Авилова. Тем более, что все были давным-давно знакомы и дружны. Мои родители тоде люди простые: папа с Волги. шоферил, как Витя, мама родом с Рязанщины, работала на стройке. Витины родители нашей женитьбе тоже обрадовались. Я бывала у них и дома, и на даче еще до того, как у нас все закрутилось. Только раньше это было: здрасьте, теть Валь, здрасьте, дядь Вась - теперь они стали для меня мамой и папой. Так что все складывалось как-то само-собой и совершенно замечательно. Чуть позже Витин отец получил квартиру, разменял ее, и мы с Авиловым оказались с его сестрой Олей в одном подъезде. Поэтому вопрос с кем оставить потомство не возникал. Кто не был занят в театре, тот в этот вечер исполнял роль няньки троих детей - я, Оля или Витя.
Нам с Витькой Романыч давал такие роли, что мы просто обязаны были беспрерывно любить друг друга - на сцене. Как Мольер и Арманда, как Гамлет и Офелия, как Ланцелот и Эльза в "Драконе" Евгения Шварца. Со сцены любовь плавно перетекала в жизнь - и возвращалась обратно. Любовь была везде и всюду. А в такой обстановке и большой общей семьей было веселее и проще жить-выживать. Восьмидесятые годы прошлого столетия - время тяжелое: на прилавках шаром покати, все по талонам, полкило сливочного масла на месяц. Полегче стало, когда Витя стал получать небольшую зарплату в театре, причем оформили его на должность методиста.
У нас не было системы второго состава, а я играла героинь, поэтому держали меня до последнего и только когда уже совсем нельзя было задрапировать живот складками платья, отправили в декрет.
Наступила весна, апрель. Мы с Витей собрались в кино, он уехал за билетами. Тут у меня свое кино началось, правда, короткометражное - схватки и стремительные роды, "скорая" едва успела до больницы доставить. На каталке меня везли мимо орущих мамаш, я и пикнуть не успела - раз! - и Анька тут как тут, свой голос подала.
Витя с билетами явился, его мама с папой в роддом развернули. Он в панике туда, а переживать уже и не о чем, праздновать пора. Палата моя была на первом этаже, он за подоконник ухватился, подтянулся к окну, руками машет, просит дочку показать. Я только-только ее покормила, а грудь мне для профилактики инфекции зеленкой намазали. Папаша как увидел это нечто - черное и орущее зеленым ртом, так в ужасе и грохнулся оземь с подоконника.
Удивительно, но обе дочки с черными волосами рождались, потом уже становились рыжими, как папа, и такими же лупоглазенькими. Оля на отца особенно похожа на сцене. А Анька, просто ужас охватывает, и нутром, и характером - во всем совершенный Авилов. Так же как он - если любит, то любит, а если нет - то нет. Аня артисткой не стала, пошла своей дорогой.
В театре гуляли дня три. Как только нас привезли из роддома, все прибежали на смотрины. Витя был хорошим отцом, помогал: что я делала, то и он - только кормила сама. Но уже через два месяца после родов вернулась на сцену. В те годы спектакли ждали своих артистов. Мы играли "Дракона", а у меня к концу действия молоко начинало сочиться через подложенный под костюм полиэтиленовые пакетики. Ни машины, ни денег на такси у нас не было, и мы, подгоняя друг друга, опрометью - домой. Спешили дочу кормить: мама - грудью, папа - Шекспиром, на "Гамлете" наа Аня взрощена.
Авилов тогда как раз начал свою звездную роль репетировать. Трудно передать, какое это было погружение. Витька столько музыки переслушал, чтобы найти нужную к своему монологу, и нашел, предложил ее Беляковичу, тот согласился. Авилова в принципе без книжки под мышкой трудно представить, очень был жаден до чтения, пытался наверстать то, что в юности упустил. А в этот период вместо молодой жены ночью томик Шекспира к груди прижимал. Без конца дома вслух читал, декламировал, бубнил.
И вот на новогодней елке в садике Дед Мороз, как обычно, прежде чем из мешка подарки раздавать, спрашивает:
- Ну-ка, дети, кто дедушке в подарок стишки приготовил?
Все замялись, а наша Анюта, ей еще и трех лет не было, ручку тянет:
- Я-я, можно, Дедушка Мороз?
Дедушка обрадовался:
- Иди, девочка. Про что у тебя стишок, про елочку?
- Нет, Дедушка, у меня - про... небо... - и начала: "О, небо! О, земля! Кого в придачу? Быть может, ад? Стой, сердце! Сердце, стой! Не подгибайтесь подо мною, ноги!" - и с выражением, подражая отцовским интонациям, прочла монолог Гамлета. И Дед Мороз, и зрители - просто рухнули. А для Ани это была только музыка слова, которую ее детский слух впитал. Никто дочку специально не учил, этот сценический дебют и для нас, родителей, стал новогодним сюрпризом.
Хотя мы материально жили очень трудно, попросту говоря бедно, когда я через четыре года забеременела второй раз, даже вопрос не возникал - рожать или не рожать. А сестра Вити вдруг сказала: "Ты обязательно родишь девочку и назовешь моим именем". У Вити с младшей сестрой связь была очень мощной, он нянчился с ней с детства. Я родила девочку, и мы, конечно, назвали ее Олей.
Поэтому или потому что уже жили отдельно, но в итоге младшей дочке досталось больше папиного внимания, чем Ане. Если у меня спектакль, муж забирал девчонок из садика, зимой катался с ними с горок, приводил домой, кормил. Он, к слову о его талантах, замечательно умел и любил готовить. Мог сказать: "Так, я сегодня при кухне" - и давай кудесничать, засучив рукава. Обожал возиться с мясом, всегда сам покупал и только сам для гостей готовил. В общем, мужиком он был, хозяином. Все у нас в доме включалось-выключалось, розетки и провода не болтались, из кранов не капало, ножи были наточены так, бриться можно. Я знать не знала, что такое вызывать сантехников, электриков. А теперь у меня вся записная книжка исчеркана номерами этих странных людей.
В отличие от многих мужчин, тем более творческих, Витька был невероятно аккуратен. Никогда не было проблемы, кто вымоет посуду или вынесет мусор, даже смешно об этом говорить. А вы бы видели, в каком состоянии Авилов содержал свой волшебный чемоданчик, в котором хранились рыболовные принадлежности! Это как у какой-нибудь аристократки шкатулка с бриллиантовыми сокровищами. Все у него в определенном порядке, все крючочки по номерам, все обклеено поролоном - просто образчик аккуратности. Не хватало только музыки, когда чемоданчик открывался. Жаль, что он не остался нам с девочками как память. Витя унес его с собой.
К рыбалке у Авилова была настоящая страсть. Так, он смастерил челнок, чтобы плести из лесок рыбацкие сети. Прихожу из театра, передо мной идиллии: девчонки за столом рисуют, а Витя плетет им какие-то сети как старик из пушкинской "Сказки о рыбаке и рыбке". Невозможно было совместить двух Авиловых: того, что на разрыв и играет Гамлета, и этого - уютного, домашнего.
У Вити тогда и внутри был полный порядок, он был светел и чист душой, люди тянулись к этому свету. Когда наступило лето, мы ездили на родину моего папы, в деревню на Волге, и проводили волшебный месяц в волшебных местах. Витя вечером наварит каши для прикорма, возьмет лодку у местных мужиков:
- Ребят, можно?
- Ну, бери конечно.
Он легко находил общий язык с деревенскими. И уходил на Волгу один. Останавливался посередине реки, ставил с бортика донки - короткие такие удочки с пятью крючками на каждой. Ложился на дно лодки и смотрел на звездное небо, ждал рассвета, когда самый клев. Потом с полным рюкзаком рыбы возвращался, рыбу коптил, кормил ею всю деревню. И не то чтобы он всех созывал. Местные нос по ветру держали: ага, копчененьким запахло, значит, москвич приехал - в деревне праздник.
А однажды Витька чуть не погиб на рыбалке. Глядя на звезды, уснул в лодке. Когда солнце забрезжило, раскрыл глаза и они у него чуть из орбит не вылезли - прямо над головой зависает борт гигантского судна. По Волге же туристические корабли ходят, кто ночью его лодочку заметит? Пришел и рассказывает нам как об удивительном приключении: "Ё-мое! Представляешь, корабль! Деревня без праздника бы осталась". Ничего не боялся.
Авилов был ужасным драчуном. Сколько раз после спектакля задерживался, уже волноваться начинала, он приходит - весь в крови. По дороге к метро успевал влезть в драку! И не потому что пьяным был. В то счастливое время он не пил, то есть как все, по праздникам. Просто не мог стерпеть, если кто заденет или нахамит. Однажды ему сильно порезали запястье, тащу в больницу - ни в какую: "Дай мне нитку с иголкой, сам зашью". Он же шпаной рос, драться привык, ножа не боялся, а врачей - до трясучки. Так и не поехал в травмпункт, клеем рану склеил, шрам страшный на всю жизнь остался, в фильмах виден на крупных планах.
Наша личная жизнь ни в коем случае не отменила семейно-театральной. Ездили все вместе в отпуск, разбивали палаточный лагерь, удили рыбу, пели песню под гитару. Наши дети и сейчас ностальгируют по этим поездкам. А те, кто рыбалку не уважал, во главе с Беляковичем в велосипедные походы отправлялись. Потом возвращались, делились впечатлениями. Удивительно, но не было ни малейшего желания отдохнуть друг от друга - так накрепко свело самых разных людей в единое целое. Казалось, это нерушимо...
По тем временам мы были редким театром, который объездил почти весь мир, нас как-то легко выпускали. И когда Витя уезжал без меня на гастроли или позже на съемки, я не то что дни - часы считала до его возвращения. Жизнь была пуста без Вити. Помню, в ожидании ловила себя на том, что как только подумаю о нем - слезы на глаза наворачиваются.
Другая бы радовалась: заграничные поездки в советское время - удел избранных! Конечно, они нас здорово поддерживали. Все деньги Витька тратил на девчонок, они у нас ходили как куколки, и на подарки - привозил полные чемоданы всем, кроме себя. Папин приезд - всегда праздник в доме. Мы готовились, ждали, рубили салатики, накрывали стол. И это бывали чудесные вечера. Правда, все привезенное мне я потом потихоньку продавала: денег хронически не хватало.
Они появились, когда Витя стал сниматься в кино. На гонорар за "Узник замка Иф" купил первую машину, "Волгу", поддержанную конечно. О! Это была его тайная мечта, которая, может, никогда бы не сбылась, если б однажды режиссер Юнгвальд-Хилькевич не увидел Авилова на сцене. И когда Витя после "МАЗа" сел за руль собственной "Волги" - счастливей человека не было! Вы не можете себе представить, как он гонял! Удивительно, но при этом я ни с кем не чувствовала себя в машине так спокойно. Ведь за рулем - Витя, а с ним мне ничего не страшно.
В ту смешную звездную ночь в Мисхоре, утвердительно ответив для себя на вопрос: быть или не быть ему женой, я сама вручила Вите права - рулить всей нашей жизнью. Я по-прежнему, как в свои пятнадцать, смотрела на него снизу вверх, не просто любила - восхищалась и гордилась, для меня он был самым-самым: добрым, умным, сильным, талантливым. Мы с Витей ни разу не поругались. Все было как-то слишком хорошо. Можно ли сказать, что я была абсолютно счастлива? Не знаю. Тогда точно так не думала, и не потому что не ценила, что имела. Просто жила как живется. А сейчас, оглядываясь, думаю: ничего лучшего не хотела бы! Лишь бы не остывало желание идти в театр, а из театра - бежать домой. Все было очень просто и естественно, то есть - нормально. Так, как должно быть. И верилось: так будет вечно.
Но казавшаяся такой цельной картина нашего маленького мира дала трещину, фрагменты единого полотна стали выпадать один за другим. Случилась беда: неожиданно умерла Оля, Витина сестра - от гриппа, так было написано в свидетельстве. Ей было тридцать два года. Смерть почти загадочная - организм просто отказался работать. Эот был шок для всех, первая смерть в театре, страшная потеря. Провожали всем миром. Когда гроб выносили, весь путь от дома до катафалка Витя устлал гвоздиками. До этого дня видела Авилова плачущим только на сцене. На похоронах он плакал безостановочно и беззвучно, слезы лились и лились. Казалось даже, что он сам не сознавал, что плачет.
После этой трагедии в Авилове что-то сломалось, он начал меняться, медленно, но неумолимо отдаляясь. Жить как раньше не получалось, абсолютно все стало иначе. Витя привык чувствовать себя сильным, способным влиять на течение жизни, а смерть Оли заставила его впервые ощутить свою немощь, невозможность что-то изменить. И столкновение с этой могучей потусторонней силой потрясло его, как Гамлета - первая встреча с Призраком.
А дальше - не знаю: то ли он вызов решил бросить превосходящему его по силе противнику, то ли смерти сестры не смог ему простить... И как ребенок, который хочет утвердиться в своем "Я" и делает ровно то, что ему запрещают, так и Витя будто возжелал вкусить запретного плода - наверстать упущенное, узнать жизнь с другой, темной стороны. Мистика, но именно в это время он начал репетировать роль Воланда.
Можно только гадать, что повлияло, что происходило у него внутри, потому что человек, которого я реально ощущала частью себя, совершенно закрылся. Я просто чувствовала, что вместе со второй моей половиной в дом входит нечто чужое, инородное.
Авилов буквально на глазах становился другим. Возможно поначалу это было заметно только мне. Да и сам он изо всех сил старался делать вид, что все по-прежнему, но мое сердце даже его великий актерский талант не мог обмануть. Перемены не случились внезапно и резко, это улавливалось в разных для меня мелочах: взгляд, прикосновения, жесты, запах - все стало иным. Я еще долгое время ждала, что он переболеет и наша жизнь вернется на круги своя. Но "болезнь" в течение нескольких лет только прогрессировала, принимая все более тяжелые формы. Последствия не заставили себя ждать.
Женщин, осаждавших театр, глядевших на Авилова влюбленными глазами, всегда было полно. Но это меня не смущало, не вызывало ревности, напротив, я радовалась, что посчастливилось быть женой такого мужчины. Очарованные поклонницы воспринимались мной как естественное следствие его дарования. Ведь Витя отдавался зрителям на полную катушку, они платили ему тем же. Люди выходили из театра зимой - без пальто! И только где-то у метро, продрогнув, понимали, что раздеты, - настолько были под впечатлением от его игры. Их восторги и любовь восполняли Авилову, как любому артисту, потраченные на сцене чувства и эмоции.
Даже сейчас, прожив без Вити уже много лет, понимаю, что самые преданные женщины - те, кто не имел с ним отношений. Те, кто просто любил и любит его до сих пор как актера, как личность. Есть удивительная Оля Климова, она - больше чем поклонница. Оля собрала самый большой архив Авилова и мемориальный сайт создала.
Так что не было ревности. Можете считать меня идиоткой, но когда Витя уезжал на съемки, я даже мысленно благодарила тех женщин, которые за ним поухаживают, овсянкой покормят, - у него же язва. Но то было раньше.
Теперь, после надлома, если Витя отправлялся в киноэкспедиции, я знала: он там - не один. Правильнее сказать, чувствовала. Авилов возвращался, я открывала дверь - на пороге стоял чужой мужчина. Не мой Витя. Я это ясно видела.
Да и в Москве уже появились утешительницы, он прийти, а мог не прийти ночевать. Может тоже показаться странным, но вопросов ему не задавала - какой смысл? Глупо спрашивать и глупо отвечать, все понятно без слов - и это единственное, что было как прежде. Мы так и не поругались.
Когда он однажды, вернувшись после съемок фильма "Искусство жить в Одессе", сказал:
- Я ухожу, - это было лишь формальным концом.
Мы сидели на кухне, я, как всегда, ждала его с ужином, а он, как всегда, привез детям подарки. Между кухней и комнатой, где девчонки потрошили сладости, у нас даже двери нет, все нараспашку. Мне не хотелось их тревожить, да и к чему устраивать сцены - театр нам хватало. Просто спроисла:
- Совсем?
- Да.
- Ну, что ж...
И он ушел. А меня будто грохнули оземь - все внутри разлетелось на мелкие кусочки.
На следующий день мы играли любовь: он - Мольера, я - Арманду. Все было замечательно, только глаза у влюбленных стали другими...
В театре еще долго не знали, что Витя ушел из семьи. Мне не хотелось сочувствия, расспросов: к кому, кто такая? Тем более что сама не знала и не пыталась узнать ни ее имени, ни кто она и откуда. Было безразлично: ну, ушел он к Маше, к Даше - какая разница? Думаю, были и даши, и маши, и наташи. Авилов не променял наш дом на другой, он просто выбрал иную жизнь и иного себя. Главное, что он - ушел. Перестал быть для меня - всем.
Вопрос: быть или не быть моим мужем - он решил не в мою пользу. Но не меня этим унизил, он сам унижался, в буквальном смысле этого слова. Видимо, не зря все, что касалось Авилова, как-то связывали с мистикой. Происходила странная штука: Витя на моих глазах будто становился меньше ростом, так вот постепенно умалялся, умалялся. И я уже смотрела на него не задрав голову, а опустив глаза. Мне было стыдно. За него!
Для всех Авилов продолжал быть на пике успеха, он получал значительные роли. Но для меня эта звезда угасала, теряя яркость плавно, как освещение в театре перед спектаклем. Утратив прежний утренний свет, Витя остывал, становился все более холодным. Он, очевидно, и сам чувствовал это, потому что стал постоянно подогревать себя алкоголем...
...Витя уже жил своей отдельной жизнью, про которую я почти ничего не знала, потому что не пыталась узнать, но мы постоянно встречались в театре. Удивительно, но даже делать ему прическу перед выходом на сцену Авилов, как прежде, просил меня. Хотя большего мастерства, чтобы собрать его длинные волосы в хвост, не требовалось, он и сам мог легко с этим справиться.
Но вот что ужасно: на сцене мы продолжали играть любовь. И это была ложь, это было совершенно чудовищно. Я облегченно вздохнула, когда, наконец, мне на смену пришли молодые актрисы. Теперь играть поцелуи с ним должны были другие и мне не приходилось больше причинять боль себе и ему. Но это было позже.
А тогда у меня тяжело заболела и умерла мама. Витя, конечно, был на похоронах. И в тот же день мы уезжали с театром на гастроли в Германию. Плохо тебе или нет - надо играть. Как говорит наш режиссер, есть только одна причина не выйти на сцену - если ты умер. И Авилов - умер. Там, в Германии, причем дважды. Буквально перед выходом на сцену у него из горла фонтаном стала хлестать кровь, случилось прободение язвы. Клиническую смерть фиксировали два раза, но немецким врачам удалось его вытащить. За эти гастроли я постарела лет на десять: мои родители так любили друг друга, что папа не смог прожить без мамы и девяти дней. В день ее поминок его не стало, пришлось готовиться к новым похоронам. А я - в Германии. И там умирал Витя...
Когда я пришла в госпиталь, Авилов выглядел ужасно - серый, осунувшийся и растерянный. Он был напуган, потрясен. Всякий человек верит, что такое может случиться с кем угодно, но только не с ним. Тем более Витька с его мощной энергетикой, ведь он сам исцелял людей. Был уверен, что себя всегда сможет вытащить за волосы из любой ситуации. И у него это много раз получалось. И вдруг - такое.
Один из докторов, русский, сказал мне: "Врачи сотворили чудо, просто чудо. Если Виктор не изменит свою жизнь, вернется к прежней - это будет предательством". Он имел ввиду курение и алкоголь. Но Авилов не бросил ни того, ни другого, ни третьего - пустился буквально вразнос. Во всем стал другим, каким его из близких никто не знал. Таким бы его не полюбила.
Это так страшно: вроде у человека то же лицо, те же волосы... Но это не Авилов, а будто двойник, клон с выхолощенным нутром. Удивительно, что при этом я не могла отделаться от ощущения, что Витя прежний - чистый, нежный - где-то все равно есть. Его просто затянуло каким-то свинцовым туманом.
В этот ненастный период мне казалось, что он и как актер стал меньше ростом. Будто вся эта порочность, которую он впустил в свою жизнь, затмевала свет его дарования.
Витя стал позволять себе вещи, которые раньше никогда не позволил бы: мог опоздать или явиться на спектакль навеселе, пропустить репетицию. Когда работал шофером, прежде чем выйти на сцену, всегда принимал душ, приводил себя в порядок. Теперь спокойно выходил с запахом вчерашних посиделок.
Хотя никто в театре не одобрил его ухода из семьи, к нему продолжали относится уважительно как к большому артисту. Но такого поведения простить не могли - это было предательством нашего общего прошлого.
А потом, все эти восторженные отзывы в прессе: если тебе в уши поют и поют о твоей гениальности, удержаться непросто. Большому кораблю - большое плавание! Авилову стала казаться тесной не только семья, но и вырастивший его театр Беляковича. А наше всеобщее братство - юношескими иллюзиями.
Романыч никогда бы его не выгнал, если бы Витя сам не спровоцировал. И это случилось, потому что Авилов стал вести себя неприлично.
Некоторое время, года три после ухода из театра просто выпали из его жизни, будто он провалился в какую-то яму и мутный туман утянул его на самое дно. Он не работал совсем, что для прежнего Авилова было бы хуже смерти.
Оставив нас с девчонками, он тем не менее регулярно возвращался. Вырастал ночью на пороге - страшным чудовищем. Нестерпимо, невыносимо было видеть его таким - пьяным, противным, с грузом каких-то посторонних отношений. Но говорить что-то пьяному - без толку. Я укладывала его спать, утром кормила завтраком:
- Вить, как же так, ты же сам девчонкам в глаза смотреть не можешь.
- Да-да, - соглашался он уходя, растворяясь в своем тумане. И являлся оттуда снова, как призрак. Я понимала одно: ему очень худо и некуда с этим идти - только домой. Вите необходим был глоток чистого воздуха.
Спросите: почему не гнала? Не знаю, как ответить. Витя сам приучил меня к максимализму в чувствах, так что вряд ли в такие моменты могла его любить. Ужас как боялась его пьяного, в нем столько неуправляемой энергии! Только молилась, чтобы он быстрее уснул.
А бывало и так, что возвращалась ночью из театра, а он дома, спит уже - девчонки приняли, раздели, уложили. Аня с Олей никогда не переставали любить отца. И никогда не слышали ни я от них, ни они от меня ни одного дурного слова о нем.
Разве виноват человек, что перестал любить? Все, что мог Авилов мне дать, он дал - двух чудных дочерей и время, проведенное с ним. Теперь-то я понимаю, что была счастливой женщиной. Эти руки, эти глаза... И как они смотрели на меня - боже мой! Пока мог любить - любил, не смог - ушел. Это роскошь, которую не всякий себе позволит. Некоторым - можно.
Господь еще раз вытащил его из пропасти: Витя стал лихорадочно работать, пытаясь наверстать упущенное, много снимался, начинал новые проекты. И в театр Беляковича вернулся, играл взахлеб, будто прощения просил - и у нас, и у зрителей.
Витя когда хотел и были деньги - помогал нам с дочками, когда не было - не помогал, сама как-то выкручивалась: было непросто, но я не была одинока. Свекор со свекровью не оставляли внучек без внимания, а главной опорой был мне мой брат, самый веселый человек на земле.
Не забыть тот страшный день, когда позвонили из милиции и попросили приехать на опознание. Витю убили. Малолетние наркоманы, забравшиеся в чужую машину, ударили его по голове, когда он пытался остановить их.
Как описать горе... когда земля уходит из-под ног. Одно скажу: тогда я отчетливо поняла, что потеряла единственного мужчину, который любил меня всю жизнь и продолжал бы любить любую - молодую, старую, красивую и некрасивую, здоровую и больную. Просто потому, что я его сестра. Казалось - ничто не могла помешать этой его невероятно любви ко мне. Но... Удивительно, сколько способно выдержать человеческое сердце.
Смерть моего брата потрясла и Авилова. Он в то время уже боролся с новой напастью - туберкулезом. Долго лежал в больнице в Сокольниках, то и дело звонил и просил ему что-то привезти. Я готовила, приезжала, привозила. Он расспрашивал о девчонках, о новостях в театре. И я понимала, что ему не гостинцы от меня были нужны, не сигареты, которые он легко мог купить в палатке у ворот диспансера, - ну, смешно же! Ему необходимо было мое присутствие, наш пустячный разговор, чтобы хоть как-то прикоснуться к той жизни, из которой он бежал и в которую, вернувшись в театр, он попытался войти снова. Но, увы, было поздно.
И как прежде Авилов не говорил сто раз "люблю", так и теперь не произносил сто раз "прости". Просто мог взять мою руку и прижать к своей щеке. А увидеть слезу у такого человека... Все это было "прости" - без слов. Он снова стал таким, каким я его знала. И полюбила. Весь ужас ситуации том, что передо мной был мой прежний Витя Авилов!
О том, что у него обнаружили рак, и я, и его родители, и все в театре узнали только после Витиной смерти. Он скрыл это от нас.
Хотя, конечно, было очевидно, что Витя очень болен, мы же снова были рядом в театре. Он молчал, но я видела его состояние: он изменился, всегда был очень худой, а тут стал прямо скульптурный. Серое от страдания лицо было измождено болью, пластика стала другой, ему было тяжело ходить, сидеть. Как-то не сдержался, сказал: "Мне больно, мне так больно, Галя, у меня все болит". Но ведь гонишь от себя понимание происходящего, верно?
Как-то летом заехал к нам после поездки на Дальний Восток, привез девочкам икру, попросил спуститься вниз к машине. Я говорю:
- Может, поднимешься?
- Нет-нет, не хочу. чтобы девочки меня таким видели. Потом... - он уже садился в машину, и слух уловил его тихое: - Прости, Галя, прости...
Буквально через пару недель Витя улетел в Новосибирск к какому-то чудо-целителю, врачи оказались бессильны. С ним была и она...
Это было в августе 2004 года. А восьмого числа у Авилова день рождения, я каждый год его поздравляла, позвонила и на этот раз. Представилась, но она не позвала Витю к телефону.
Она вернула мне Авилова. В гробу. Двадцать первого августа позвонила, сказав два слова: "Витя умер", - и отключилась. Эти слова остановили время. Часы в его комнате перестали ходить ровно в момент его смерти. Не стану об эмоциях - ни своих, ни Оли с Аней. Все понятно... Последняя капля - самая горькая.
Позвонив, она переложила на меня груз случившегося. Врагу не пожелаю того, что мне пришлось пережить. До сих пор не представляю, как смогла принести эту страшную весть маме и папе. Старикам, которые уже пережили свою дочь! Как, что я должна была сделать со своим лицом, языком, чтобы буквы сложились в эти убийственные для них слова? И почему это должна была сделать я, почему?!
Видимо, жена - величина постоянная. Меня спасло то, что настоящая боль навалилась позже, когда я окончательно осознала, что Витя не придет. Ни нежным, ни веселым, ни усталым, ни чудовищем - никаким...
Понятно, что хоронил Авилова весь театр - и артисты, и поклонники. Люди, которые его любили, собрали деньги и заказали памятник замечательному скульптору Тугаринову, который суме уловить образ и передать характер Авилова. Этот бюст стоит на могиле Вити на Востряковском кладбище.
Уходя от нас в другую жизнь Авилов сказал:
- Я ухожу.
Спросила:
- Совсем?
- Да, - ответил он, но совсем так и не ушел.
Перестав быть моим мужем, Витя не оставлял мне возможности не быть ему женой. Пока не ушел из этого мира, навсегда оставив мне запах первой и единственной любви.
... За окном пошел снег и дождь. Вот и все, Витя. Я про тебя хорошо рассказала?
Оригинал тут