Так случилось, что я давно про Беляковича не писал. Хотя из его последних спектаклей очень понравился именно тот, что, судя по откликам коллег, вызвал у них необычайное раздражение: «Анна Каренина – 2». За неизменно ерническим пересказом сюжета (под паровозом не померла, но ногу отняли, руку сломали, глаз выбило - ха-ха-ха, как смешно!) никто даже не попытался услышать смысл. Смысл, между тем, в спектакле есть, причем смысл, явно внесенный режиссерским прочтением. Фон - убийственно сатирическими красками воссозданный лицемер и циник Каренин, а также ханжа и прагматик графиня Лидия Ивановна, а также светская чернь, к чудовищной пошлости сводящая трагическую историю любви Анны и Вронского, растаскивая и тиражируя ее, пытаясь лишить единственности и уникальности. Однако попытки эти обреченно смешны и и ничтожны - оттого по сей день (а смотрел уже пару лет тому назад!) так стоит перед глазами пронзительная, для Беляковича неожиданно медленно-подробная сцена свидания искалеченной Анны и выпавшего из жизни Вронского.
Сцена – где нет слов, совсем, ни единого, но есть такая грандиозность непроизнесенности чувств, что стоит иных многословно-многостраничных монологов.
Природная чистота, помноженная на дар, диктует ему трудные, эти почти невозможные на театре сцены. В них – ни грана фальши, в них – все подлинное. За такими редкими драгоценными моментами мы и приходим в театр. Ничего странного, что именно такой человек, как Белякович: раскованно-современный, подчеркнуто «свойский» и «простой», не чуждый матершинки и вовсе не склонный к громким словесам, а тем паче к словесным манифестам, - что именно он не боится и не чурается пафоса на сцене, и трудные моменты великого и высокого просветления оттого столь у него естественны и точны, что именно в них – его собственная суть.
Подлинность чувства, его одновременно невозможность (всегда, во все времена!) – и его, всему наперекор, торжество, - об этом, как мне показалось, два последних спектакля Театра на Юго-Западе. При всем их внешнем шуме, гаме и тарараме – они про тишину. Эта восхитительная тишина оказывается слышной за вызывающей пестротой нарядов, за разудалыми песнями и танцами, за торжеством того искусства площадной, грубоватой театральности, которым так неисчерпаемо Белякович владеет. Эти два спектакля – вновь его любимый Шекспир: «Два веронца» и новая версия «Гамлета».
"Два веронца" - не слишком известная комедия раннего Шекспира, крайне редко ставящаяся не только у нас, но даже и в самой Англии. Собственно, комедию Шекспира Белякович также не ставит, ибо по ее мотивам он сочинил свою собственную пьесу, сочинил дерзко, даже нахально... Впрочем, все это лишь на первый, ортодоксальный взгляд - ибо, отчего бы, собственно, и нет: Шекспир тоже был актером, и вряд ли он подозревал, что столетия спустя окажется в глазах потомков многоуважаемым классиком. Сам он также свои сюжеты крал (пардон, заимствовал) у кого ни попадя. Крал вполне непочтительно и делал с ними, что хотел, - так что Белякович, если уж на то пошло, абсолютно следует в "классическом" русле, но почтительность его совсем другого свойства: на уровне понимания, а не на уровне воспроизведения. Имеет право - потому что того же племени, и, вступая с классиком в диалог, точно знает: прошедшие четыреста лет ничего не изменили в главном - в том, что составляет природу человека, природу его чувств, его взаимоотношений с миром и теми, кем мир этот населен. Герои написанной Беляковичем пьесы - обитатели подземного перехода наших дней, все те же персонажи и типажи, кого мы каждодневно и, увы, уже привычно наблюдаем. И он тоже - наблюдает...
Разухабистые бабы-шалавы и мужики-пропойцы, люди, до такой степени перемолотые и перетертые жерновами жизни, что, кажется, ничего и не осталось. Без возраста, без прошлого, что уж совсем точно – без будущего. Неожиданно в этом привычно-похабном гвалте, появляется некто – актер Михаил Докин на Беляковича не случайно похож, он окажется в спектакле его alter ego, его голосом, его воплощением. Названный в программке «Поэт и вдохновитель представления», он соединяет в себе автора и режиссера, соединяет в единое целое – Художника, превращающего этих «подземных» людей в Артистов. Точнее даже – не превращающего, но в них эту стихию творчества пробуждающего, и шекспировские строки – звучащие особенное высокими именно в их устах, среди ночлежно-помойного их лексикона – произносится ими так, словно они на наших глазах, мучительно, но одновременно страстно и вдохновенно, их припоминают, словно когда-то они их уже знали, но забыли, а теперь стихи эти вновь, в них, из них – прорастают. Их – преображая, пусть лишь на миг.
В череде восхитительно сыгранных ролей, я позволю себе назвать одну, совсем особую. Речь о Джулии, которую играет в спектакле Людмила Долгорукова. Обворожительная маленькая женщина, с лицом, которое покажется поначалу усталым и погасшим, - она сыграет на наших глазах такую поэму любви, с таким вдохновением и такой болью, с таким восторгом и такой мукой, какие нечасто приходится на сцене наблюдать. Голос – завораживающий знанием и мудростью – но, вдруг, абсолютно юные, звонко-прелестные интонации девчонки… В этом видится мне даже не отточенное актерское мастерство - нечто большее и куда более редкое и драгоценное. Она не прикидывается девочкой - но извлекает из себя то, что в ней действительно есть, что живо, по-прежнему трепетно и нежно. Звонкий-звонкий голосок, почти трели, и такой, и такой вдруг в нем почувствуется полет... В эти мгновения она и в самом деле становится - не Джулией, но Джульеттой.
А в финале, как и положено, все вернется на круги своя, мираж рассеется, чары растают, и каждый обратится к своим подземно-переходным штатным обязанностям. Историю про двух веронских друзей, легкомысленную, вполне непритязательную, к тому же у самого Шекспира чисто драматургически достаточно неуклюжую. Белякович -поэт и вдохновитель -превращает в историю веронских любовников, а, как известно, то была совсем другая история. «Сон в летнюю ночь» обернется некой осенней грезой, печальной, смешной и вдохновенной. А сам поэт неслышно и незаметно ускользнет, лишь перед тем, как окончательно исчезнуть, чуть обернется – на них, на нас: словно бы вопрошая – услышали ли? Отвечаю, четко и однозначно: да. За услышанное – благодарны.
История сегодняшнего юго-западного Гамлета - как ей и положено, трагична. Ее нынешний исполнитель, Сергей Неудачин, в этой роли (равно как и в роли Валентина, одного из "двух веронцев", равно как и в иных своих ролях) замечательно опровергает некую обреченность своей фамилии. В череде голосов нарочито шумных, вызывающе театральных, именно его голос, не очень громкий, но заставляющий внимать каждому слову и улавливать каждую интонацию - особенно слышим. Первый акт кончается сценой с актерами, и тут мы поймем, отчего все, до того происходившее звучало столь театрально-фальшиво: свои указания актерам Гамлет обратит к окружающим его людям, и вмиг этот герой, написанный Шекспиром, подобно герою предыдущего спектакля, написанному Беляковичем, также окажется режиссером, только на этот раз роль вдохновителя ему не слишком удастся. "Труппа" его просто не услышит и веру его разделить не захочет. Монологом "Быть или не быть", в первый раз произнесенным в том месте шекспировской пьесы, где ему быть положено, словно бы скороговоркой, словно бы сознательно так, чтобы еще оставить себе шанс выскользнуть, он поставит точку и подведет черту, повторяя его в финале, перед самой дуэлью. Теперь уже всерьез, а главное, - уже решившись и оттого на заключенный в нем вопрос уже зная ответ.
Когда-то свои заметки о Беляковиче я позволил себе назвать «Повелитель цирка», повторив определение, что некогда было адресовано Питеру Бруку. Мне кажется, я чуть-чуть его этим сглазил, и превалирование цирка в некоторых из его спектаклей мне лично стало подчас казаться чрезмерным. На сей раз он нашел себе определение сам, и оно мне нравится несравнимо больше: Поэт и вдохновитель. Непростая должность вообще, по отношению к Шекспиру тысячекратно непростая, - однако как же удалась!