«Театр на Юго-Западе» празднует сразу два юбилея – 30 лет легендарному спектаклю «Мастер и Маргарита» и 10 лет постановке «Демон». Кошачья пластика, гипнотический взгляд – в котором то тонешь, то рассыпаешься в пепел, и безграничная власть – если не над миром, то над затаившим дыхание зрительным залом – в роли «главных злодеев» на сцене всегда разный, но всегда сногсшибательный Антон Багиров.
– Антон, в вашем послужном списке демонов хватит на собственный локальный ад – Воланд, лорд Генри («Портрет Дориана Грея»), Демон, Харон («Фотоаппараты»). Как вам удаётся находить оттенки, чтобы сделать их разными для зрителя?
– У меня есть много и светлых ролей, среди них – Люченцио «Укрощение строптивой», Меркуцио («Ромео и Джульетта»), Джованни в «Комнате Джованни». Что касается тёмных – они не могут быть одинаковыми, они разноранговые. Воланд – древнее существо, он усталый и мудрый. Он всё видел, он всем пресытился. В нём веками копились миллионы лет боли по потерянному свету – когда больно настолько, что ты даже «А» не произносишь. Но он – ссыльный, который выполняет грязную работу, чистильщик, посланный на «генеральную уборку» земной грязи, о которую негоже марать руки свету. Каково это – осознавать своё величие и выполнять роль прачки? Но он вынужден это глотать каждый год – миллиарды лет. Лорд Генри, представленный как демоническое существо – он азартен, он ещё не наигрался в искушение, в растление мира. А Демон – сначала он про равнодушие и одиночество. Но Бог посылает ему спасение светом, в нём зарождается любовь и возрождает его, пробуждает его светлую натуру – ведь изначально у него природа ангела!
– Лермонтов не оставил своему герою шанса на счастье, у него в финале Демон разлучён с любимой, где же тут надежда на спасение?
– В нашей версии спектакля всё заканчивается более оптимистично: мы не ставим окончательную точку на этих отношениях — в финале они вместе уходят в свет.
– Кстати, про свет: в вашем театре особенная эстетика: если на многих других сценах свет и звук имеют сопровождающее значение, то на «Юго-Западе» – это полноценный персонаж, с которым нужно как-то взаимодействовать. Было сложно привыкать?
– Первое время – да. Валерий Белякович постоянно кричал из зала «Подними лицо! Морду выше! Я должен видеть твои глаза!» Валерий Романович — требовательный режиссёр, от которого было не дождаться «халявных» комплиментов, и это правильно. Высшей наградой для меня стало, когда после премьеры «Демона» он пришёл ко мне в гримёрку, заплакал, обнял меня и сказал: «Я чуть не убежал от твоего взгляда. Я не ожидал от тебя. Как? Ты же совсем зелёный! Я не знал, что ты так можешь!».
– В вашем театре сцена от зала на расстоянии вытянутой руки, – как вам работается в такой близости от зрителя?
– Замечательно! Но когда я только попал в этот театр, сначала так боялся, что текст мог забыть. Люди в зале разные, поймаешь в толпе равнодушный взгляд, сразу кажется, что плохо сыграл. Валерий Романович знал за мной этот страх, и как тонкий психолог, избавил меня от него весьма эксцентричным способом: остановил спектакль и стал ругать меня прямо при зрителях. В эти минуты я пережил такое, что после этого уже ничего не было страшно. Но и когда вводился в первый спектакль, все артисты, кто не был занят на сцене, пришли смотреть. Это дало мне такое чувство поддержки, такой подъём – я почувствовал командный дух, и понял, что с ними мне море по колено.
– На роль Воланда вы вводились буквально «с разбегу», без репетиций, но сыграли настолько блестяще, что остались на ней. Сложно было усвоить такое количество текста за пару дней?
– В нашем театре это норма. Эту роль обычно исполнял художественный руководитель театра Олег Леушин, но однажды он не смог выйти на сцену, и в спектакль экстренно ввели меня. Экспромт оказался успешным, и теперь мы играем Воланда по очереди.
– Вы верующий человек, и даже брали благословение у духовника на исполнение своих «демонических» персонажей. А если бы он отказал – неужели вы бы отказались от ролей, делающих вас легендой «Юго-Запада»?
– Да, я был готов. Я обратился к батюшке. Тот рассудил мудро: «Тебе Бог дал талант?» – «Дал». – «Ты сам не разделяешь мировоззрение Сатаны, не растлеваешь мир?» – «Нет». – «Это твоя работа?» – «Да». – «Вот и работай!». Вера имеет для меня большое значение. Четыре года назад мне поставили диагноз – рак лёгкого. Это шок. Мир раскалывается на «до» и «после». И когда тебе говорят «парень, ты умираешь», – кто тебе поможет? Да никто, кроме Бога! Ты начинаешь смотреть на всё другими глазами и внезапно осознаёшь хрупкость жизни. Тут тоже не обошлось без мистики. Однажды мне позвонил друг. «Антон, ко мне приходит во сне твоя мама, и говорит: «Спаси его, он умирает». Проверься, а то она меня мучает». Я проверился, и обнаружили опухоль. Врачи сказали, что ещё две недели промедления – и всё. Но лечение начали вовремя, я вышел в ремиссию. Хотя сейчас опять произошёл сбой, и я снова прохожу химиотерапию.
– Изменились ли ваши персонажи с момента постановки диагноза?
– Изменились не только персонажи, изменилась вся картина мира. Я очень многое пересмотрел и переосмыслил. Осознал, что мир существует по определённым законам. И когда ты их нарушаешь – начинаешь получать испытания. Я начал по-другому относиться ко всему – к миру, к профессии, к людям.
– Вы сразу из-под капельницы, когда другие лежат, не в силах пошевелиться, встаете и идёте на сцену, где преображаетесь. Где берёте силы?
– Господь даёт. Бывают дни, когда после химии я выхожу на сцену и вместо одного персонажа вижу двух, всё двоится в глазах. Но ты выходишь и работаешь, и всё прекрасно, сцена напитывает меня силой! И семья – моя любимая жена и дочки. В этом смысле я очень счастливый человек. Не факт, что без них я бы всё это преодолел. Любовь лечит. Я люблю жизнь – и она отвечает мне взаимностью.
– Если бы не стали актёром, то кем бы хотели стать?
– Гонщиком. У меня к этому природный талант, можно сказать наследственный – и отец, и брат водят машину на уровне искусства. Я тоже, владея навыками экстремального вождения, часто хулиганил на дорогах на сумасшедших скоростях. Но, тем не менее, стал актёром. Иногда задумываюсь, правильным ли был выбор. Но да, или нет, — он мой, и он сделан.