«Щи» В. Сорокина в Театре на Юго-Западе
Я все еще вздрагиваю и начинаю пробираться к выходу, когда слышу брань со сцены. Все-таки не отпускает старомодное желание как-то просветлиться, возвыситься духом, что ли, но с этого спектакля мне удрать не удалось: зрители сидят так тесно, что выбраться нет ни малейшей возможности. И очень хорошо!
Когда драматург иронизирует не только по поводу окружающего его мира, когда он пародирует не только явления действительности, но и смеется над собственным творением, - тогда и получается нечто по-настоящему ценное и привлекательное. Как Квазимодо – несравненный в своем уродстве. Но что бы было, если бы он взглянул в кривое зеркало?
Действие пьесы разворачивается в зоне особого режима, в которой содержатся злостные преступники. Зона эта находится в стране победившей экологической чистоты. Ее главные враги – те, кто смеет наслаждаться живой жизнью и едой, Повара.
Повара живут в особом мире. И мир этот, несмотря на свою развязность, подчиняется жестокой субординации. Каждый знает свое место и строго блюдет чужое. Как и положено в зоне, здесь строгая иерархия, во главе которой стоит глава – шеф-повар в законе, а за ним следуют повара в законе, просто повара, поварята, половые, посудомойки. И уж самое дно – подавальщики. Лесенка примитивная, но крутая – через ступени прыгать не положено. Здесь есть свое искусство, свои песни, своя эротика, своя любовь, свои сантименты. Здесь также падки на слащавую чувствительность и также беспредельно жестоки.
В этом мире есть лишь одна по-настоящему значимая ценность – Ее Величество Еда. Ей поклоняются, ради нее предают и режут; она связывает прошлое и настоящее, и в ней одной – завтрашний день. Ведь только она наполняет яростной жизнью ум, и сердце, и мышцы, она заставляет кипеть гормоны, наполняет речь выразительностью и делает весь мир непереносимо ароматным, вкусным – и ядовитым.
«Зеленых» победителей Владимир Сорокин видит евнухами, не способными ни к какому удовольствию. Оскопленные идеей всеобщей стерильности, они чистят необъятные российские просторы не хуже сталинских малиновых околышей.
Вся интрига вертится вокруг знаменитой коллекции замороженных щей – последнего сокровища уничтоженного поварского искусства. Коллекцию надо сохранить во что бы то ни стало (для передачи потомкам). А заодно содрать за нее приличный куш с французских коллег, товарищей по несчастью. «Зеленые» этому замыслу стараются помешать. Тут и начинается настоящая охота. Здесь Сорокин выступает как знаток советского детектива, перемешивая все «специи» наших шпионских романов – тут и лазутчики, и лжепокойники, и коварно-гостеприимные друзья, и соратники-предатели, и, разумеется, невзрачная такая бабенка, которая всех подлее оказалась. Потому что за правое («зеленое») дело сражается, ей победа-то, т.е. гибель бесценной коллекции и арест злоумышленников, и достается.
О ней стоит сказать подробнее. Сошедшая со страниц пропагандистских творений, она словно «вышла из народа», одинаково презираемого всеми – и поварами, и чистильщиками. Дочь повара-одиночки, частника, не вошедшего в мафию, она вечная подавальщица на зоне. И все же Г. Галкина придает ей черты оригинальности. Она так узнаваемо унижена, «готова к услугам», так ловко стелется под ноги, что вдруг начинает пародировать саму себя. Потому ее финальное преображение в сурового стража порядка кажется не последним ее превращением.
В спектакле есть прекрасные сцены. Вот попавший в «экологически чистый» лагерь «Верба» матерый повар в законе Борщ Московский знакомится со своими новыми «коллегами». Все они наряжены в бесформенные голубые комбинезоны, скроенные по младенческой моде, но, главное, говорят на таком стерильном, таком фильтрованном языке, что скулы сводит от тоски. В этой речи нет ничего живого, она не способна выразить даже намек на эмоцию; ее нельзя даже назвать – «холодная», «рафинированная», «вежливая», - она никакая. Собственно говоря, этот язык не имеет даже коммуникативной функции, т.к. на нем герои не приветствуют друг друга, не обмениваются информацией, а лишь создают видимость общения для внимающих им подслушивающих устройств. И голоса актеров звучат так же тускло и безжизненно. Но вот раздается сигнал отбоя, меркнет свет – и начинается преображение. Слетают бесполые одежды, смененные «экологически грязными» нарядами – пальто с меховыми воротниками, шубы, овчинные тулупы, каракулевые шапки. Все это одето на голые тела и носится с блатным шиком. Этот тюремный парад мод и отталкивает, и восхищает торжеством эстетики и безобразного, с сочетанием варварской наглости и какой-то вызывающе-наивной брутальности (художник по костюмам И. Бочоришвили).
Но все же главным элементом преображения становится речь. Теперь эмоции сотрясают каждый звук, они носятся, сталкиваются, с грохотом падают, тяжело подскакивают, разрывают стеклянно-чистый, как окна на Первое мая, воздух: словом, они напоминают стадо обкурившихся бизонов – так же избыточны, вонючи и восхитительны. Ненормативная лексика так насыщена жизнью (той, которую Ф. Сологуб называл «дебелой бабищей»), что заставляет зрителя захлебнуться, а захлебнувшись, судорожно отплевываться хохотом и аплодисментами. Поставленная в световом мигании (постановка и сценография В. Беляковича), эта сцена особенно выразительна и потому, что резко меняется не только речь, но и актерская пластика. Исчезают картинные жесты школьного драмкружка, их сменяют характерные движения обитателей мест не столь отдаленных. Впрочем, в них все же немало наигранной картинности. Они, конечно, лакомый кусочек для актера, но их обилие вызывает отрыжку.
Однако здесь все и должно быть чересчур. Стремясь подчеркнуть грубость и противопоставить ее кастрированной чистоте. В. Сорокин и В. Белякович вынуждены впадать в крайности. Но кто, где и когда видел среди родных «лесов, полей и рек» золотую середину?
Эта сцена просто-таки навязчиво вкусная. Обливаясь голодной слюной, зрители выслушивают рецепты различных блюд (названия этих блюд являются одновременно и кличками уголовников). Ах эти блюда! Голова от них пошла бы кругом не только у обычного зрителя, сам Николай Васильевич Гоголь рыдал бы над непревзойденной музыкой этих слов. Баранья Котлета, Царская Уха, Поросенок с Хреном, Кровяная Колбаса, Судак в Сметане, Осетр Волжский, Судак по-Польски, Маренго из Кур!..
Кстати, о Николае Васильевиче. Поклонов и приветов от него в пьесе и спектакле так много, что и «Ревизор», и «Мертвые души», и «Старосветские помещики» вспоминаются вдруг так ясно, будто прочитаны вчера. Гоголевское упоение жизнью земной, лакомой, обильной, разнообразной, сочно-красивой лишь слегка видоизменяется. На смену румяной и лукаво-строгой красавице явилась тюремная богиня – потная, чавкающая, вульгарная, примитивная и непредсказуемая и все такая же завидная и непристойно обаятельная.
Актерский ансамбль знаменитого Театра на Юго-Западе в этом спектакле настолько слажен, что напоминает превосходно приготовленное блюдо – все так аппетитно, что и не разобрать, из чего приготовлено, не определить отдельных ингредиентов. Пожалуй, он (ансамбль) главнейшая удача спектакля. Даже известный наигрыш, некоторое «чересчур» выглядит вполне оправданным. Здесь каждый является необходимым продолжением другого, и смак всего таится во всех вместе и ни в ком по отдельности. Но все же следует отметить наиболее удавшиеся роли: Борщ Московский – А. Наумов; Сибирский шеф-повар в законе Рысь-на Вертеле – С. Белякович; Повар Поросенок с Хреном – В. Коппалов; Шеф-Повар в законе – Рассольник – В. Афанасьев; Повариха Мясная Солянка – И. Сушина.
Вернемся к нашим баранам, т.е. к мату. Ведь куда ни кинь, чем ни объясни, но все же при всем своем великолепии, даже изысканности, он продолжает оставаться на задворках языка. Но кто сказал, что прекрасно только чистое, в конце концов розы вырастают из земли. И ведь даже из навоза можно возвести прекраснейший замок, красота которого затмит и Нотр-Дам. Вот только запах!.. Но если притерпеться, принюхаться, то наслаждение от созерцания обеспечено.