О расчете, любви и театре

 Анатолий Эфрос поставил в ГИТИСе дипломный спектакль. Этого имени достаточно, чтобы смотреть, не справляясь, кто играет в фильме, телепостановке или спектакле. Пьеса бельгийского драматурга Кроммелинка «В доме господина Дома», никогда не шедшая на нашей сцене, привносила в ожидаемую встречу острый привкус неожиданности.
Все было как обычно на дипломных спектаклях. Открылся потертый занавес, обнажив старенькую сцену с единственным креслом посередине. Оно и понятно: лучше бедный театр, чем любительский шик дешевых декораций. Началось действие. Рывком, сразу, как обычно у Эфроса: кружение, кружение, все – на ногах, барочные переливы мизансцен, встревоженность, прозрачность и… дальше я об Эфросе забыла.
Развернулась комически-яростная история о том, как люди объединяются вокруг фантома. Случайно брошенное слово о некоей «идее» господина Дома, которую он якобы сообщил перед смертью, взбудораживает сонный город. Действующие лица катастрофически готовы к сплочению вокруг чего бы то ни было: достаточно одной мифической «идеи», о содержании которой ничего не известно, чтобы разрозненные обыватели забыли о личных страстях и объединились вокруг пустоты.
Идея преображает всех. Госпожа Дома (Н. Малахова) забывает о своих интрижках и с присущей ей грубой страстностью начинает бороться за право единоличного владения именем человека, который при жизни вызывал у нее только омерзение. Ее бывшие любовники, проникнувшись значением идеи, с ходу от своих притязаний и создают секту домистов. Превращения свершаются с абсолютной искренностью – каждый сам спешно преобразует свою душу в пользу идеи. «Итак, достигли мы единства, дальше будут – жертвы!»
Фарс правит действие, дух игры царит на сцене, и каждый занимает здесь свое , точно найденное место. Вот наивный, вихрастый бургомистр (А. Воробьев): «Дорогая мадам, дражайшая!»; вот Ида (Н. Маркина) с грубыми руками, в драке отстаивающая право на своего мужа – ее движения красивы размашистой, тяжелой точностью. Вот Одилон (О. Гущин), милый увалень, по-детски влюбленный в свою сладострастную покровительницу; вот Фели (Т. Королева) – бледная худышка с огромными глазами и нежной походкой. Вот один из оставленных любовников госпожи Дома – учитель Бельмас (В. Гришечкин): круглые жесты, румяные щеки, ровный пробор – его амплуа размещается где-то между опереточным комиком и голливудским фатом. Другой потерпевший – долговязый Тьерри (А. Борисов), похожий на птицу-секретаря, комический в своем попранном достоинстве. Все разные, всяк в своем юморе: трюки, кульбиты и гэгги сыплются с лихой беспечностью, толкая действие к страшному финалу.
Служанка Аликс (О. Тарасова) – душа этого фарса, грозящего сорваться в пропасть трагедии, взлетающего на трапеции высокого лиризма и разминающегося в психологических экзерсисах. О.Тарасова – «балансерка» от природы. Ее пластика – экстравагантна, реакция – неожиданна. Она не заботится об элементарных бытовых мотивировках. Подобно клоунессе, она создает вокруг себя собственную среду, не требующую объяснений. О таком говорят: верую, ибо нелепо. И вместе с тем – перед нами Аликс, смехотворное существо, чье внимание перевозбуждено и рассредоточено, как у малого ребенка. Сочувствуя всем и каждому, она никого не видит; вникая во все – проходит по касательной; трепещет от любопытства – и ничего не может осмыслить.
Присутствие такой Аликс в спектакле делает возможными красные клоунские пятна на щеках у Фели, оправдывает любые буффонные трюки, которыми взрывается вдруг психологическое течение действия, узаконивает всякую резкость, утверждает эксцентрику как принцип сближения разнородных реальностей. Трагический финал воспринимался как предостережение.
Пахнуло смертью – смертью сотен, тысяч душ. Звучат мощные аккорды, с портретом в руках стоит убитая горем, но торжествующая вдова. В город съезжаются делегации домистов. Идея победила. Всходят зерна фашизма.
После спектакля, очнувшись, я подумала: как же так? Ведь это был Эфрос, точно он. Его рука, его тонкий, беглый почерк, безотрывные линии, его мучительно легкое дыхание, его парение над бытом; знакомые герои – носители духовных состояний, существующие поверх барьеров фундаментального психологизма, но с учетом их; его энергия, наконец, - но почему я забыла обо всем этом?
Что-то необычное кроется в легких линиях этого рисунка. Он как бы высветлен, утончен: там, где мы привыкли видеть тушь, - лишь едва заметная карандашная вязь. И стало ясно: стирая за собой каждый след, режиссер сознательно отступает за кулисы. Его единственная цель – выявить актеров. Эфрос «подает» их, как представляют гостям любимых детей. Он любуется ими в каждом мгновении, дающем надежду на будущее мастерство, прикрывает их всей силой своей любви и профессионализма, - и боже мой, как много это значит!
Если кто «тянет» на 50%, то здесь эта половина засчитывается как все сто; если кто играет на сто – то уж смотрится на двести,  - и как тонко, изящно, как незаметно для зрительского глаза устранены недостатки и как выразительно, охотно, радостно предъявлены достоинства! Актрисы ликуют, куролесят, наверное, и не подозревая о том, что вызваны к жизни – любовью мастера. А зритель видит спектакль через призму этой любви и восторгается каждым артистом в отдельности и всеми – вместе.
Не стану утверждать, что такое самоустранение – подвиг (ведь при любви всякая жертва естественна, как дыхание). Не буду говорить, что спектакль учебного театра ГИТИСа – событие профессиональной сцены (ведь задачи дипломного спектакля принципиально отличаются от чисто театральных). Но что такой спектакль – редкая неожиданность – в этом я убеждена. И главная неожиданность заключается в том, что  режиссер Эфрос в спектакле не исчез, хотя совершенно (и как кажется, охотно) подчинился Эфросу-педагогу.
Он думает здесь не о себе, и даже не о зрителях, - об актерах. Но думает-то Эфрос. И вот
На лица юных артистов ложится тень испытаний, которых они не могла пережить. Мы читаем в этих лицах его надежды и его опыт, его предчувствия и потери. С надеждой и страхом мы покидаем тесный зал, не в силах уже разделить, где кончаются студенты, где начинается педагог и где вступает в свои права – искусство.