«На дне» во МХАТе имени Максима Горького
Режиссер Валерий Белякович, решив поставить Горького «На дне», обратился не к каноническому тексту пьесы, а к архивным материалам. Он проследил эволюцию мысли Горького по мере его работы над произведением. И увлекся. Яркий современный режиссер, он взялся за постановку, четвертую на сцене МХАТ имени М. Горького, не для того, чтобы самовыразиться, покачавшись на классических качелях. Да и Татьяна Доронина этого бы не приняла. Режиссеру, видимо, хотелось подтолкнуть общество к пониманию сути бытия Человека с позиции сегодняшнего дня.
Главным героем становится Слово. Оно оживает, плещется, как флаг на ветру, как волна спадает и набирает высоту, выполняя главную драматургическую нагрузку. Текст – больше герой, чем Сатин, Пепел, Барон или Лука. Он ничем не обременен материально. Нет на сцене каменных сводов, кроватей с ситцевым пологом, никто не варит пельмени, не примеряет на болванку для шапок старые штаны… В пространстве сцены есть только нары. Огромные, высокие. Пожалуй, это не конкретный подвал для хлам-народа, а конструкция мира, ввергнутого в мироощущение ночлежки. Под странную мелодию, дергающую нервы, из тьмы и дыма – подвальной пыли в свете слепых огней (напоминание о зонах, лагерях, каталажках ХХ века) выходят униженные, чтобы говорить слова о смысле бытия Человека.
Поддавшись общему впечатлению музыки, песен, ритмике и пластике повторяющихся движений, странных для ночлежки белых одежд актеров, слитности их жизни – страданий, радостей, обличений и наставлений – вы вспомните греческий хор. Только корифеев и предводителей будет не трое, как положено, а много больше. Диалогические части драмы по-современному напряженны в своей нервности и агрессивности. Герои «выходят их хора», приближаются к краю сцены, к зрителю, заглядывают в глаза… Достоин ли человек уважения лишь потому, что родился? Что лучше: истина или сострадание, примиряющая ложь или правда? Где пересекаются правда дня и правда эпохи? Неужели герои – это ложь, и есть только люди? Кому за несчастья предъявлять счет – Богу, обществу, себе?» Трудно актерам в горьковско-современной круговерти вопросов. Не потому ли сразу в первом действии излишне высокую взяли ноту?
Эту напряженность витков текста, густо приправленного неформальной лексикой, и педалирование этой лексики на протяжении достаточно длинного первого действия, утомив зрителя, заставляют его расслабиться. Зрителю следует оставить кислород для более медленного поглощения смыслов горьковского текста.
Один из главных героев – Актер (заслуженный артист России Владимир Ровинский) на сцене его произносит первым. В спектакле Беляковича это – роль-рама, которая держит картину. Актер проживает на сцене всю жизнь: прошлое в воспоминаниях, метание в настоящем и смерть. Все остальные – в пределах его пребывания на сцене. Владимир Ровинский с тонким психологизмом играет человека, все понимающего о себе, тоскующего о своем призвании актера. Он первым в спектакле, раньше Сатина, говорит о величии Человека. И это логично, ведь Актер примерял на себя не одну высокую судьбу: король Лир, Гамлет, Кин… Он знает тайну возвышения души. В постановке Беляковича он сам (а не Барон) сообщает о своей некрасивой смерти – «удавился на пустыре». И тут же застывает, словно отлитый горельеф, в изысканной позе. Тонкий, высокий, в белом. Последний гимн красоте мира и Человека.
Большая удача – работа Владимира Ровинского.
«Люблю людей действующих… кои украшают жизнь хоть мечтою о хорошей жизни», - Горький вполне мог сказать эти слова об Актере, но отнюдь не о Бароне. Барон в исполнении заслуженного артиста России Александра Самойлова не основательный человек, мелок, вертляв, жалок. Он ерничает, ломается, по-клоунски французит. Самойлов не оставляет своему герою не крошки «остатков былой роскоши». Грязный шелк платка в двух пальцах – единственный жеманный жест, жалкая игра в барство. Основная краска поведения Барона – недоумение. «У меня в башке стоит какой-то туман… Всю жизнь только переодевался». Его волнует лишь материальная оснастка жизни. Ни одного духовного всплеска, ни радостного, ни горестного.
Казалось бы, все! Зрителю нечего больше ждать! «Но донышка нет у человека», - говорят нам режиссер и актер, по-новому разыгрывая сцену унижения Барона. Васька-Пепел (Максим Дахненко) – красивый, звероватый, по-мужски обаятельный в своей сердечной удали вор заставляет его на четвереньках лаять собакой. В основном тексте пьесы Барон лишь готов согласиться. У Беляковича Барон – лает. Все смущены. Кто-то из ночлежников грубо, но как-то по-братски поднимает с пола Барона. Как чуток зал к этой сцене, как замирает перед «задатками или остатками человечности на самом дне жизни», Пепел, склонив голову, зовет, притягивает к себе Барона: «А ты меня сконфузил», - говорит мягко и повинно. Тот беззащитно, по-детски прижимается к Пеплу. И без обычной ругани злости, словно оттаяв, зовет свою Настю…
Ах, эта Настя, Анна, Василиса, добрая Квашня… У Беляковича героини появляются в белом шелке и кружевах. Как философ, он видит в женщине «цветок, дитя, ангела-хранителя, целительницу и кормилицу (в живописи – все это белый цвет). И это в ночлежке? – скажете вы. Где ругань, злоба …
Многотональны и драматичны любовные романы. Женщины не могут опереться на мужчину, от которого вправе ожидать лучшего. Но они и не стервенеют от этого. Настя (лауреат Государственной премии Надежда Маркина) жалеет Алешку (Прохор Зикора), ничего не желающего на этом свете, опустившегося так, что он страшен своим невозмутимым отчаянием, сам себя низвергает из жизни и отрицает. Добрейшая милая Квашня (Нина Саруханова), клявшаяся, что «мужчине в крепость себя никогда не отдаст», приголубливает выгнанного со службы Абрама Ивановича (Алексей Ошурков). Готова пожертвовать собой ради Пепла Наталья. Ее играет красавица Татьяна Шалковская, но, к сожалению, несколько сухо, и даже ее старомхатовской красоты голос и чистая дикция (отсутствием которой страдают многие актеры театра) слишком холодны и аристократичны. Умирающая Анна (заслуженная артистка России, заслуженная артистка Карелии Лидия Матасова) тихой лаской готова оправдать своего злого от безработицы мужа.
И только Василиса (Ольга Дубовицкая) подобна тугой пружине, которая бьет по раскрутке. Она, как тот гофманский механический танцор, «затанцевала» до смерти мужа, до сумасшествия Наталью, до тюрьмы Пепла. Она, изменив своей женской ипостаси, бросила жуткую тень на нищий, наемный, но все же дом этих людей, спровоцировав крайнее – убийство. Старую мудрость волею режиссера подсказывает нам память: «Плохо стране, в которой женская любовь иссякает».
Век уже спорят об образе Луки. Что же этот последний по времени спектакль привнес в споры? Внешний рисунок образа нов. Лука (народный артист России Валерий Гатаев) – не старичок согбенный, тишайший, с елейным голосом. Он большой, надежный, обстоятельный. Он – Добро. Добро должно быть большим, да и слово утешения необходимо человеку. Слово ведь – драгоценная вещь – недаром было первым. В нем должна быть созидательная сила, оно ценно, если почти – Дело. И тут мы сникаем: слова Луки опускаются до лжи. Нарушен их нравственный минимум. Выдумывается страна молочных рек и кисельных берегов. В поисках такой страны, показывает опыт, мы начинаем с идиллических упований.
В новом прочтении пьесы у Луки нет воли к Правде, никому он не обещает радости от Преодоления, даже таким молодым и еще сильным, как Пепел и Сатин. Не чувствуем мы в нем и признаков, по которым распознается религиозный человек: «монолитности духа, души, инстинктов, влечений». (Здесь в трактовке образа какой-то провал, сценическая неубедительность – не мог Лука быть неверующим человеком, пусть даже и сам Горький не «заложил» этот кирпич в свое создание – его отношения с религией были сложными).
Хороши слова, звучащие со сцены. Но их так много! Словно Дума заседает на нарах – и все об истине, правде, справедливости. И никто с места, чтобы поближе к делу. У Беляковича сила Луки не в утешениях, а в желании сдвинуть людей с места, пробудить их.
Что, собственно, и случилось с Сатиным.
Сатина играл когда-то К. С. Станиславский. Он смело прибегнул к романтической форме типизации героя. С босяка, как он, спадали рубища, оставался прекрасный человек. У Валентина Клементьева рисунок роли иной. Он снижает образ. Хриплый, низкий, играющий голос, комичный жест руки, видится Остап Бендер, слышится Высоцкий, наша попса, эпатирующие публику на каком-то рандеву телеведущие… Современному зрителю, определившемуся на житье в лучшие времена России, пожалуй, не скучно видеть такого Сатина: с ерничеством, выходящим на протест.
Лука подействовал на него, как кислота на старую монету. Он сам это сознает. Высокий, молодой, ершистый, стоит он на высоких нарах и готов произнести два знаменитых своих монолога. Но мы чувствуем, как трудно актеру к нему подступиться, чтоб не вышло фальшиво, без внутренней необходимости в них.
И вдруг ругающимся внизу он строго кричит с высоты: «Не обижайте человека». И сам немеет от сказанного. Может быть, это и есть главная мысль спектакля? Это уже не невнятица случайных слов. Это связно и человечно. Такие слова – и у них в подвале! Сатин-Клементьев нашел им место, дал им жизнь. Актера выносит на поэтическую патетику монолога «Для лучшего живут люди».
В каждом их первых спектаклей Валентин Клементьев разный. Второй монолог «Человек – это звучит гордо» у Беляковича, в отличие от канонического текста, передвинут к концу последнего действия. И именно его, а не песню «Солнце всходит и заходит» прерывает весть о самоубийстве Актера. Так что когда Климентьев говорит: «Какую песню испортил…» - речь идет не о тоске-кручине сидящего в тюрьме, а о монологе, посвященном человеку, звучащем, как песня о нем… Песню прервали. Остается надежда, что ее можно продолжить…
Эта режиссерская мысль плодотворнее прямолинейного сравнения нынешней России с названием пьесы.