В московском Театре на Юго-Западе любимые и знаковые спектакли живут долго. Со временем они подвергаются бережной сценической и драматургической «пластике»: обновляется актерский состав, актуализируются смыслы, расставляются иные акценты.
Единственная пьеса Венедикта Ерофеева «Вальпургиева ночь или Шаги Командора» (1985) появилась на свет в эпоху угасания власти Советов и начала перестройки. Драма безбрежна в подтекстах, иносказаниях, намеках и фразах, давно ставших цитатами. Полная оголтелого диссидентства в каждом предложении, она пропитана горечью обычной российской трагедийной несовместимости — бесконечной любви к Родине и высокомерным отторжением личности государством. Этот пронзительный мотив присущ всей русской литературе. Только истинные творцы умели и умеют соединять презрение не со злобой, а с жалостью и пониманием, с бескорыстным служением прекрасной печальной стране и ее никем не понятому доверчивому народу.
Режиссер Валерий Белякович никогда не проходил мимо подобных литературных сокровищ. В репертуаре его театра устойчиво существуют спектакли с этой щемящей ноткой внутри, с темой, в любое русское время одинаково безнадежной, но никогда не угасающей: маленький человек и власть, большой народ и государство. «На дне», «Самоубийца», «Баба Шанель», «Мастер и Маргарита», «Dostoevsky-Trip», «Игра в кубики» — среди авторов пьес классики, соцреалисты, постмодернисты. В каждой постановке — сострадание сердца, свет души, проникновенное сочувствие к «тихой моей Родине». «Вальпургиева ночь» в ряду этих спектаклей является одним из старожилов сцены. Впервые он был поставлен в 1989 году, будучи на тот момент почти ровесником пьесы. Как и любая истинная и гениальная классика, пьеса постоянно «искрит» новыми и новыми провидческими совпадениями и откровениями различного толка, то есть — она продолжает свое самостоятельное существование и рост. Внимательный зритель непременно откроет для себя бездну невероятнейших параллелей с сиюминутными высказываниями, действиями, поступками тех, кто ныне стоит у руля, хотя произведению уже более тридцати лет.
Разумеется, такая постановка требует омоложения, прививки экспрессии и событийной корректировки. Валерий Романович Белякович отредактировал жесткую драму Венедикта Ерофеева в 2013 году. С тех пор это произведение, как плод удивительного взаимопонимания двух великих художников, как соприкосновение двух больших талантов, остается в репертуаре театра неизменно востребованным и любимым зрителями. Спектакли Беляковича обладают энергией сокрушительной силы, которая сбивает с ног с первых же секунд мощным потоком информации, закодированной в музыке, сценографии, пластике. «Вальпургиева ночь» открывается шумом моря, тревогой музыки и света, лестницами, рвущимися в небо. Лестницы — решетки. Лестницы из сна Иакова, путь к свободе, путь в высь, возможный только с окончанием земной жизни. «Психи» в белых ангельских одеждах появляются крадучись, как в рапидной съемке, но затем неистовствуют на лестницах в долгой преамбуле. Уже видна неоднородность этого странного сообщества, в котором символически представлены все социальные типы устаканенной советской действительности.
Через минуту оказывается, что еврея Гуревича играет азербайджанец Тагиев, и этот факт тоже вполне соответствует недавней эпохе, когда все народы без спросу согласия были сплавлены в единый сырок «Дружба». В этой, не вполне естественной ситуации, имелась своя интересная особенность: нелюбовь сословная и межнациональная чаще всего проявлялась на словах, с пьяных глаз, а на деле общий котел сплачивал не на шутку, отчего дружба чаще всего означала настоящую поддержку. Именно в такой атмосфере подтрунивания, шизоидной беззлобной издевки, психической неустойчивости, но мгновенной готовности прийти на помощь, живут душевно больные обитатели палаты номер три. Как известно, в дурдомах пребывают зачастую не только натуральные психи, но и несогласные с режимом инакомыслящие, а также ловкие притворщики, по причинам политическим, социальным или криминальным желающие считаться дураками. Именно такую парочку представляют собой два главных героя пьесы — принципиальный алкоголик и диссидент, умнейший Лев Гуревич (Фарид Тагиев) и явно здоровый, хитроумный староста палаты Прохоров (Денис Нагретдинов).
Актерски дуэт получился великолепным. Нервически — тонкий, глубокий Тагиев — Гуревич, полнокровный, трезвомыслящий Нагретдинов — Прохоров. Такие разные, они объединяются в желании свободы путем алкогольного возлияния, поскольку всякая прочая свобода еще более призрачна. Как истинный интеллигент и поэт, Гуревич мечтает всех и вся умиротворить. Прохоров же довольствуется своим лидерством и авторитетом, но с ходу принимает духовное лидерство Гуревича. Интеллигенция с ее попытками просвещения, народ, не поддающийся ему — еще одна вековечная русская неизбывность, которая смягчается только в общем пьяном угаре.
Недаром монолог Гуревича, который заканчивается горьким выводом, о том, что прежде, чем ломать Россию, ее надо бы просветить, вложен в спектакле в полупьяные уста комсорга Паши (Михаил Грищенко), представителя молодой советской интеллигенции. Юноша с ясным, немного удивленным взором, он, как ребенок радуется, когда узнает, что все — таки никого не убивал, потому что совершенно не помнит, за что он попал в больницу. Своих подлинных историй не знают или уже не помнят и прочие пациенты психушки. Они давно стали полудетьми, трогательными и наивными, жалкими, не особенно похожими на тронутых умом. Крохотная модель прозябающего в застое социалистического рая.
Спектакль изобилует актерскими удачами. Проходных ролей практически нет. Валерий Черняк все годы бессменно играет старичка Вову. Играет безукоризненно точно, с шукшинской интонацией, но без чудаковатости, с оттенком угнетающей безнадеги. От его монолога и стариковских слез, от невозможности помочь и что — то изменить, наизнанку выворачивается душа. Хорош Алеха (Максим Лакомкин), в яростном танце изливающий свою душевную боль и тоску. И только Андрей Санников (Коля-эстонец) умеет сидеть с лицом печального клоуна на унитазе так, что становится и смешно, и жалко. Бесподобная Галина Галкина в роли старшего врача больницы в какой — то момент даже словно бы проникается сочувствием к своим пациентам. Кажется, актриса намеренно не желает играть откровенной и голой злобы, чванливого презрения к больным, хотя она стоит в ерофеевской модели советского общества на стороне власти.
Надо сказать, что режиссер тоже немало сгладил углы и смягчил по-настоящему кровавую жестокость пьесы, убрал с глаз публики почти все моменты физических избиений и откровенных издевательств медперсонала над убогими. Именно эта деталь сделала спектакль более проникновенным в смысле зрительского душевного участия, поскольку для катарсиса и работы души не так уж необходимо визуальное зло. Режиссер не менее чутко, чем драматург уловил этапы развития общества — если тридцать лет назад восприятие было более прямолинейным, то сейчас просвещенный театрал уже готов к внутренней обработке информации, к умозрительной оценке происходящего на подмостках. Структурно спектакль опирается на несколько важных и исполнительски — блестящих сцен. Лирическая, дающая небольшую передышку от волны трагедии, так хорошо решена в постановке мизансцены, в наполненности музыкой и точной работе света, что героям Тагиева и Ярлыковой (Натали) можно было бы уже ничего и не делать. Высокий шутовской смысл сцены обретения Гуревичем и Прохоровым спирта и сопровождающей ее песни, смешны и понятны, пожалуй, только своим, только в России. Колдовство, сатанинское начало Вальпургиевой ночи, переданные в сумасшедшем танце и монотонном мужском пении, наверное, самая выразительная часть постановки. Пение, похожее на заклинание, на камлание, бубнеж на одной ноте придает пьесе о советской действительности оттенок пугающей готической мистики, страшного ведьминского шабаша. Заключительная сцена спектакля абсолютно режиссерская, авторская, уводящая от Ерофеева к Беляковичу. Одна из тех, которые так хорошо умел делать Мастер, от которой душа будто бы на мгновение воспаряет над телом и уносится по лестницам декораций вверх, через потолок к небу.
Оригинал статьи тут