Шекспировский герой в конце тысячелетия
Уж таков штамп нашего восприятия, что "Гамлет" в любой режиссёрской судьбе всегда воспринимался как спектакль программный. Считалось, что режиссёр "идёт к нему всю жизнь", чтобы в расцвете творческих сил (или на закате жизни) высказаться в нём до конца, продемонстрировав всё умение и объяснив, наконец, миру, "что ему Гекуба?".
Однако трагедия, названная именем героя, - вряд ли нашего поля ягода. Время программных спектаклей остыло. От крупных идей устали. Театр живёт сиюминутной рутиной, озабочен кассой, озадачен мечтой о стабильности. "И умереть, уснуть и видеть сны, и знать, что обрываешь этим цепь душевных мук", - додумать эту мысль и страшно, и неохота. Кроме того, зритель, отравленный даже вопреки желанию клиповым мышлением, вряд ли готов и жаждет воспринимать столь трудное зрелище, каким хочешь не хочешь является трагедия Шекспира.
А нужен ли вообще сегодня "Гамлет"? Похоже, этот вопрос маячил перед режиссёрами, обратившимися к пьесе в конце 90-х. Они не могли не понимать, что их спектакли рискуют быть замученными одними только сравнениями.
В 70-х Любимов и Высоцкий закрыли тему, казалось, навечно. После смерти Высоцкого спектакль сняли. И этот борец-одиночка и диссидент в чёрном свитере остался в нашей памяти Гамлетом, никем не превзойдённым. В начале 80-х его сменили Гамлет-мизантроп А.Левинского (Студия "Театр") и Гамлет-философ В.Авилова (Театр на Юго-Западе). За ними явился на нашу сцену Гамлет-мститель П.Стурмаре в чёрных очках и коже. В конце 80-х ошеломивший нас простотой сценического решения И.Бергман приоткрыл мышеловку, но тут же сам её и захлопнул. Воистину, это был "спектакль-эпилог, эпилог во всех смыслах". На нашу долю оставалось изумлённо разглядывать Розенкранца и Гильденстерна Т.Стоппарда из спектакля Е.Арье. С ними мы идентифицировали себя с какой-то даже пугающей радостью. В этом печальном самопризнании нам чудилось мужество и даже, может быть, стоицизм.
Нынешние режиссёры, берясь за "Гамлета", как-то даже настойчиво стремятся установить отношения со сложившейся традицией. На стенах мрачного Эльсинора С.Арцибашева в Театре на Покровке проступают портреты знаменитых Гамлетов разных времён. В спектакле Ю.Погребничко "Трагедия о Гамлете" (Театр Около дома Станиславского) портрет И.Смоктуновского-Гамлета, его голос, фонограмма и музыка козинцевского фильма становятся смыслообразующим мотивом. Щемяще звучит это традиции в спектакле режиссёра-дебютанта Л.Краснова (Театр "ФЭСТ", Мытищи). Его "Бедный Гамлет" весь построен на том, что молодой актёр силится сыграть своего Гамлета под чужую фонограмму "Гамлета". Однако груз воспоминаний и, очевидно, прежних интерпретаций так и не дозволяют ему от них освободиться, и молодой человек уходит в черноту зрительного зала, запахнувшись в чёрное пальто. На уровне замысла здесь как раз ощутима программность для нынешнего молодого поколения, воспитанного на великих авторитетах, а пришедшего в театр как на пепелище высоких надежд и проигранных битв.
У Погребничко в "Гамлете", как прежде, попытка осознать своё место в контексте. Для Погребничко фотография Смоктуновского, его голос, читающий "Быть или не быть", или не менее знаменитый, впечатанный в нашу общую память монолог о флейте, - точка отсчёта и начало конфликта, знак то ли идеального образа, то ли уже классического клише культуры. Всё остальное – это персонажи в поисках героя и автора, игра о Гамлете в отсутствие Гамлета. Роли рассыпаются, герои двоятся, Гамлетов несколько. Не только Гамлета, но и нас ошеломляет появление вместо Розенкранца и Гильденстерна двух женщин. Не понятно? Снимается. Женщины уходят. Вместо них возвращаются двое мужчин, за ними ползут по стене гигантские тени. В покорности этих замен – стыд обречённости, ужас проницаемости и стен, и душ, реальное ощущение боли, что сдавила сердца Гамлета обручем. Из клочков воспоминаний, мотивов и фантомных болей непостижимым образом, как из воздуха, ткётся эта датская фата-моргана. Эти обрывки чужой тоски и трагедии процарапывают душу больше, чем связный, но именно потому литературный и холодный монолог. Так Погребничко тычет нас носом в "слова, слова, слова", что слух и зрение умеют отпечатать, но не способны осознать. И вот уже ты, чужой и случайный, ощущаешь себя в мышеловке, и, затаив дыхание, следишь, как один из Гамлетов слабеющей рукой выводит мелом на сцене: умереть… уснуть… притворство… любовь… неизвестность смерти… умственного тупика… Остатки прежней роскоши, рассыпанные слова монолога, Гамлет другой, теперь уже в женском обличье, вновь нанизывает во фразу, кажется, из самых знаменитых в нашем веке: to be or not to be.
Причудливо бликуя друг в друге, звучат сразу три перевода "Гамлета" – Морозова, Лозинского и Пастернака. И в этих явных знаках постмодернистского мышления (если понимать постмодернизм как работу с контекстом) тоже сквозит желание связать цепь времён. И уже не шокирует появление в сценах из "Гамлета" героев "Трёх сестёр", Свидригайлова – вместо Призрака. В конце концов где-то в вечности, тайна которой так мучает Погребничко, эти параллельные литературные прямые должны сойтись.
Эльсинор Арцибашева выглядит ряженым. Не берусь судить, вышло это случайно или намеренно. Для меня явно одно: режиссёра в пьесе обожгло лишь то, что произошло между отцом и сыном, остальное несущественно. Гамлет Е.Булдакова в первой сцене – всего только юный принц, смущенный неясными предчувствиями. В последней сцене он же – только яд на конце рапиры, посланной Призраком. Пространство между неведением и страшным прозрением обживает Призрак, сам Арцибашев. Не верю, что сделано это из чисто технических соображений, как было написано в одной рецензии, будто бы потому, что молодой актёр "не потянул" трагическую роль. Напротив, Арцибашеву надобен именно такой Гамлет, с открытым лицом, ясным взглядом, чистыми помыслами – тогда его расплата за многие и в том числе чужие грехи несомненно трагична. Однако сам Арцибашев в роли Гамлета-старшего играет столь мощно и обаятельно, что вопрос моральной оценки смертей и деяний героев трагедии не возникает вовсе. "Гамлет" остаётся закован в латы Вечности и с нынешним мироощущением никак не смыкается.
"Гамлет" Някрошюса – о неотвратимости смерти и сердце, сдавленном обручем, как у Погребничко; о мести и юности, расплачивающейся за чужой грех, как у Арцибашева. Но Някрошюс есть Някрошюс, его метафоризм почти космичен, и только этот спектакль, среди прочих, претендует на звание спектакля Большого Стиля.
От него несёт гарью и воняет помойкой. Белый дым есть глаза, а вкус крови, неизвестно откуда взявшийся, заставляет облизывать губы. Он не может нравиться в привычном понимании слова, но он неотвязен, как ночной кошмар. Перед нами дикий, пугающий натурализмом образ современного мира: земля, похожая на голую скалу, страна, опустившаяся до первобытных инстинктов и одевшаяся в звериные шкуры. Этот мир заключен в порочный круг мести, и, как Дамоклов меч, вздёрнуто над ним страшное колесо лесопилки.
"Гамлет" Някрошюса – мужская игра, женское дело – идти ко дну молча. Встреча с Призраком и здесь – зримый слом в сознании юного принца. Его прежний протест против отчима-дяди исчерпывало мальчишество – вроде спущенных штанов во время тронной речи новоявленного короля. Красавец-призрак в белой дохе является Гамлету как знамение будущих катастроф. Он вливает ему в душу месть, как Клавдий яд в ухо брату. В стылом белом облаке мороза, что угрожающе сползает в зал, эта месть горит, как костёр, но лёд не тает, а крошится на сотни острых осколков. Призрак приносит под мышкой куб льда с вмороженным в него кинжалом, студит Гамлету руки, сжимает их в кулаки, ставит его голыми пятками на лёд, обжимает местью. И лёд, которых должен бы остудить страсть, сдержать темперамент, у Някрошюса замораживает принцу сердца, как мальчику Каю. Он и впрямь – милый строптивый ребёнок, дерзкий, но равнодушный ко взрослым играм. Он не рождён героем, не хочет им быть, но втянут в этот порочный круг опостылевшего геройства волей отца и трагических обстоятельств. "Мой бедный Гамлет", - так и хочется сказать, когда белая рубашка, эта гамлетовская униформа, буквально тает на плечах принца, читающего своё "Быть или не быть" под жарко пылающей и одновременно проливающейся ледяным дождём дворцовой люстрой.
Канонический текст тем и коварен, что ход событий наперёд известен. Но тем и хорош, что даже зрители понимают: дело не в сюжете, а в подробностях, которые его облепляют, как снег лицо. Ещё по крайней мере дважды зритель способен услышать, как рвётся из груди Някрошюса сердце, окольцованное тоской и плохими предчувствиями…
… когда он видит поединок Гамлета и Лаэрта, двух мальчиков, которым драться совсем неохота, и мизансцена трижды, а то и четырежды, до самого задника сцены, дублируется массовкой, и вместо звона клинков ты различаешь, как тревожно свистят в воздухе, не касаясь друг друга, с десяток тоненьких изящных шпаг…
… когда Призрак, как несчастный осиротевший Лир, рыдает над телом словно замёрзшего от дикой стужи сына, и рвёт и не может вырвать из его обмороженных рук боевой барабан. Безумец надеялся, что безгрешный принц вернёт в Эльсинор справедливость. Но месть, как чума, разъела мир до кости и опрокинула в бездну нескончаемых несчастий. (Пиши я рецензию на этот спектакль, не мучилась бы только в одном, в заголовке: "Гамлет" Някрошюса. Литва: постсоветский синдром").
"Гамлет" конца тысячелетия как-то неожиданно, вдруг взбежал на развлекающие публику подмостки. Мы (впрочем, как всегда) оказались к этому не вполне эмоционально готовы. Избегая общих мест и пустых слов, но подчёркивая свою эстетическую провокационность, каждый из режиссёров сделал запись на полях канонического "быть или не быть". Героем 90-х стал, однако, не столько сам Гамлет, сколько сама шекспировская трагедия, эта глыба льда, этот пожар, в котором всё ещё отражается мир. Главное, что запомнилось: флейта – это деревянная дудочка с дырочками, перебирая дырочки пальцами, можно играть, но нужно уметь играть. Мир эту несложную инструкцию забыл. А театр, как актёры-попугаи из спектакля Някрошюса, всё твердит об этом и будет твердить, пока Дания-тюрьма, застрявшая где-то на полпути в Вечности, не согреется от мороза.
Тема снова закрыта.
Однако говорят, Р.Стуруа приступает к репетициям "Гамлета" в театре "Сатирикон".