РУСЬ, КУДА ЖЕ НЕСЕШЬСЯ ТЫ? ДАЙ ОТВЕТ...
Н.В.Гоголь
НЕПРИКАЯННАЯ СИЛА
Не верю: великий немец с его крутостью слишком соблазнителен для такого театра, как "Юго-Запад", - надо было только дождаться момента. Момент настал: "Трехгрошовая опера" удивительно точно ложится на теперешнюю злобу дня.
Во-первых, перед нами нищенство как бизнес: ряженые попрошайки клянчат - босс собирает выручку.
Во-вторых, выручкой босс делится с полицией - стражи порядка и нарушители порядка работают в связке.
В-третьих, дерзкие преступники и сердобольные проститутки окружены в сознании масс героическим ореолом.
Сила ищет выхода. Действие лепится мощными мазками, статуарные ритмы исполнены угрожающей многозначительности, крутые мужики ищут, кого бы им отметелить: то ли глобалистов, то ли антиглобалистов, то ли филателистов, то ли (по известному анекдоту) сифилитиков.
Театр хочет загипнотизировать эту неприкаянную силу, вслушивается в ее рев, внимает ее требованиям.
Социальный аспект: сначала дайте пожрать, а потом учите нравственности!
Финансовый аспект: когда много денег - это хорошо!
Геополитический аспект: что значит открыть дверь фомкой и угробить полицейского при подломе банка, когда всемирная банда взламывает все двери, учреждает сеть банков и с помощью полиции душит честных уголовников!
Последнее соображение позволяет предположить, что театр сочувствует антиглобалистам.
Рискну предположить, что Брехт, попади он в нашу ситуацию, посочувствовал бы театру.
ДОЗВОНИТЬСЯ В КРЕМЛЬ И УМЕРЕТЬ
Нынешние молодые зрители не вдруг сообразят, почему пьеса Николая Эрдмана "Самоубийца" при советской власти попала под полувековой запрет, но мы, читавшие из-под полы в Самиздате, хорошо помним, в чем крамола. "При социализме человека не будет вообще". "Крестьяне должны протянуть руки помещикам". "Что останется от бабы, если взглянуть на нее с марксистской точки зрения?"
И главный вопрос: что останется от мужика, если он позвонит в Кремль и обругает вождя? Ничего не останется. А родная интеллигенция будет трусливо молчать.
Господи... Да родная интеллигенция уже десять лет мелет, что хочет, а кремлевского вождя только ленивый не поносит. На что надеется Валерий Белякович, разыгрывая с блистательными актерами "Юго-Запада" эту ставшую историческим анекдотом "аллегорию"?
Он надеется, и не без оснований, что дурь хоть и меняет ориентиры, но из повседневного существования не исчезает. Маленький человек продолжает бунтовать против всесильного государства и требует, чтобы его оставили в покое. В противном случае он обещает застрелиться, и веселые соседи ликуют от сознания, что конец пришел не им.
Горькая усмешка ненароком пробивается сквозь гротеск, а потом тонет в цыганском плясе, от лихости которого современный зритель распрямляется душой, ибо, в сущности, он готов и посочувствовать неудачнику, и сплясать на его могиле.
Одно только, я думаю, может поставить современного зрителя в тупик. Словцо "товарищ", которое летает у Эрдмана из уст в уста.
Вот заменить бы такого "товарища" на "господина" и послушать, что он скажет, дозвонившись в Кремль. Потребует оставить его в покое? А поинтересуется ли, наконец, кто его в этом покое станет кормить?
СЕСТРЫ В КАМУФЛЯЖЕ
Поскольку у Чехова сказано, что "Три сестры" - генеральские дочки, то Валерий Белякович с полным основанием примерил к ним десантные береты, а окружающих кавалеров одел в камуфляж. Но это не простое осовременивание классики - высокие армейские ботинки наводят на мысль не столько об ограниченном контингенте, сколько об античных котурнах. Мощное укрупнение фактуры, вообще характерное для театра "На Юго-Западе", в применении к Чехову дает фантастический эффект: абсурд доводится до абсурда.
То есть мягкий, скользящий, лукавый абсурд интеллигентских гостиных (теперь сказали бы: "кухонь") - "цы-ып-цып-цып...", "Бобик нездоров", "В Москве два университета" - эта обязательная тарарабумбия, укрупненная до гротеска, покрывается "гомерическим" хохотом или обрывается в запредельное, преувеличенное до уродливости страдание.
Достаточно после благородного суждения вроде "Мы будем работать" рявкнуть "Браво!" - и провокационный эффект обеспечен. "В будущем здесь наступит счастливая жизнь", - реплика приклеивается к персонажу, как бутафорская борода. Ирония взрывается яростью. Гримасы застывают масками. Фигуры бродят во мгле, как в потустороннем мире.
И между этими изваяниями скорби и страсти продолжают сквозить, шмыгать и острить деликатные интеллигенты рубежа веков. Чеховские драматургические капилляры сотрясаются от бьющегося в них апоплексического напора крови. Вопли прорезают нежную атмосферу, пространство скручивается, время застывает и обрушивается. Вы понимаете, что перед вами конец света и одновременно та самая "счастливая жизнь", которую наивно призывали чеховские герои, трогательно заглядывая вперед:
- Если бы только знать!
ДОШЕЛ ДО ДНА, МНЕ СНИЗУ ПОСТУЧАЛИ
"На дне" - лучшая работа театра "На Юго-Западе", шестой год спектакль идет с аншлагами.
Монотонно-серые одежды, тускло светящиеся среди нар, наводят мысль не на ночлежку столетней давности, а на современную "зону". Очки Барона на круглом лице Гришечкна в этом сумраке воспринимаются как пенсне наркома госбезопасности. Горьковский Артист, вспоминающий, как он играл Гамлета, - вовсе не пьяная развалина, и Гамлета он, Авилов, действительно играл, вот на этой самой сцене. В довершении всего Лука-утешитель в гренадерском исполнении Сергея Беляковича - никакой не колобок-странник, а крутой авторитет, "греющий зону" и следящий, чтобы в ней все было "по закону".
Но это только первый уровень ассоциаций. Есть и второй - наведенный музыкой, глубокой и патетической: в ее волнах все происходящее на сцене воспринимается как мистерия. Ожидаешь Страшного суда.
В ожидании его люди звереют, вдохновенно лгут друг другу, готовы убивать друг друга, но работать не станут ни при какой погоде, а кто и захочет - не дадут. Лучший выход - лечь посреди дороги: "А я ничего не хочу, ничего не желаю!" Я все ждал, как в этой ситуации прозвучит духоподъемный монолог Сатина о гордом человеке. (Иногда современные режиссеры сдвигают его в "постскриптум" спектакля, в глумливое бормотание: "Да, мы чуть не забыли сказать вам о человеке".) Но здесь все сказано громко. И воспринято соответственно: как очередное вранье в устах шулера.
Кроме одной фразы: "Человек выше сытости!" - вот что гремит как откровение и подхватывается овацией разогретого зала. Вопрос действительно актуальный. Когда не верят, что можно прокормиться трудом, и пятаки выклянчивают только на опохмел, только о остается быть выше сытости.
Общий пляс свидетельствует, что даже "На дне" мы неодолимы.
Вспоминается Станислав Ежи Лец: я дошел до дна; в этот момент снизу постучали.
P.S. Я прочел этот этюд своим дочерям, которые были со мной на спектакле. Они сказали:
- Ты происходишь из сталинской эпохи, никак не освободишься от тогдашних страхов. Кого сейчас волнует "зона" и пенсне гэбэшника полувековой давности? Новые поколения все это уже забыли. Их волнуют совсем другие проблемы, и Белякович это чувствует. Никакие там не выцветшие робы, а белые одеяния. Словно души пытаются общаться. И не нары, а клетки, в которых эти души бьются. Вот ты зеркала в глубине сцены вообще не заметил, а в этом зеркале любое движение, происходящее в любой клеточке, изламывается до неузнаваемости.
Так что не снизу стук, а... сверху. И со всех сторон.