Хорошо известна концовка русского анекдота: народ хохотал, ибо ему уже нечего было терять. Так водилось во все смутные времена истории российской: от татаро-монгольского ига до наших "окаянных" дней. Не потому ли великий музыкант Евгений Колобов, создавая новую версию народно-музыкальной драмы "Борис Годунов" (вместе с режиссёром Валерием Беляковичем), не противился вторжению сценического хохота певцов в святая святых авторской партитуры Мусоргского?
Стержнем замысла нового спектакля, которым "Новая опера" открыла свой первый сезон в новом здании "Эрмитажа", стала мысль о непреоборимой пропасти, которая отделяет в России власть от народа, личность – от тёмной толпы. И когда в первой же картине у Новодевичьего монастыря перед народом, молящим Бориса принять царский венец, появляется думный дьяк Андрей Щелкалов (превосходный баритон Михаил Дьяков) с торжественным вокальным монологом "Православные! Неумолим боярин!" – в толпе раздаётся первый хохоток.
И пойдёт-поедет… Будет биться в истеричном хохоте Юродивый (ну, положим, ему простительно). Будет то и дело прерывать диким ржанием монолог Пимена спящий на лавке Гришка Отрепьев (видящий "всё тот же сон"). Хохочут и посвистывают старцы, беглые монахи Варлаам и Мисаил, пьющие "чарочку за шинкарочку" (ну да ладно!). Исходит весёлым беспечным смехом сын государя Федор, без конца вторгаясь бытовыми звуками в центральную арию Бориса "Достиг я высшей власти". С ехидным смехом "описывает" князь Шуйский страшную картину убийства царевича Дмитрия. И когда, наконец, сам царь Борис разражается гомерическим хохотом ("Слыхал ли ты, Шуйский, чтобы дети мёртвые из гроба выходили допрашивать царей?") и ему зловеще вторит некое закулисное эхо хохота – трагедия явно перерождается в трагикомедию и даже, более того, - в пародию на трагикомедию.
Давно известно: "романы" Евгения Колобова с режиссёрами драматических театров не проходят безболезненно для оперного жанра. Впрочем, "роман" с Сергеем Арцибашевым в "Онегине" имел вполне корректный результат. Чего, к сожалению, не скажешь о новой версии "Бориса Годунова". Хотя и у Валерия Беляковича есть свои удачные находки. Например, откровенный аскетизм сцены венчания Бориса на царство, отказ от традиционной "центровки" в композиции массовой сцены и это зловещее одиночество Бориса в левой кулисе, завершающееся полным ужаса вопрошающим взглядом через плечо – в зал.
Здесь режиссёр и дирижёр вполне синхронны, ибо особенный, медленный темп величавых звонов превращает музыку торжественную и духоподъёмную в … погребальную. Интересна в целом и вся работа режиссёра с хором, чьё исполнительское творчество являет собой главный художественный стержень спектакля (хормейстеры Наталья Попович и Сергей Лысенко). Особенно это относится к двум последним картинам оперы – перед собором Василия Блаженного и в Грановитой палате. Пожалуй, мы никогда не видели, не слышали подобной яркой хоровой "полемики" думских бояр, подобных могучих пластических композиций, которые достойно предвосхищают последний выход государя – этого сумасшедшего в красной рубахе палача!
Когда в 1989-м, завершая год Мусоргского, Евгений Колобов (в соавторстве с режиссёром Ольгой Ивановой) творил на сцене Театра Станиславского свой подлинный оперный шедевр на основе первой редакции "Бориса Годунова", он отказался от "многолюдства" на сцене. Он создавал образ народа в каких-то удивительно тонких, камерных тонах. Он полемизировал с тяжеловесным, помпезным стилем "большой народной оперы", противопоставив ему камерный спектакль со скромными чёрно-белыми и серыми одеждами монахов, бояр и простонародья… Тогда мы впервые открыли музыку Мусоргского, не "украшенную" поздними редакциями. Музыку вдохновенную, художественно гармоничную, целомудренную, нежную…
Эта музыка осталась в новом спектакле Евгения Колобова. И, тем не менее, она подверглась определённой исполнительской модернизации. Ибо Колобов вернулся к "многолюдью" на сцене. Он вернулся к исходной, вдохновляющей Мусоргского идее о "великой личности" народа, "одушевлённого единой идеей" (но и грех было, сказать по правде, не вернуться, имея в театре своём подобный великий хор!). И потому рядом с тончайшими по музыкальной звукозаписи эпизодами воспроизведённой партитуры мы слышим эти "удары", эти грозные шквальные кульминации, подобные знаменитому хору "Хлеба! Хлеба!", потрясающему даже современного слушателя трагической правды, не теряющей никогда оттенка злободневности (увы!) на русской земле.
Театр "Новая опера" всегда славился своей особенно тщательной индивидуальной работой с солистами, имея за спиной своё великое прошлое "костюмированного концерта". Но постойте! Разве только прошлое? Не случайно же в новом здании театра "Эрмитаж" так расширена и углублена в зрительный зал авансцена двумя мощными боковыми крыльями над оркестром? Именно, именно для того, чтобы солист, далеко отдаляясь от "толпы" на сцене, мог приблизиться вплотную к слушателю и петь свой концерт. Вот вам пропасть между личностью страждущего царя-убийцы и народа! Бесспорно, интересны и талантливы в новом спектакле оба исполнителя партии Бориса – молодые басы Андрей Спехов и Олег Коротков. С вокальной точки зрения предпочтительнее Спехов; как драматический актёр мощнее Коротков. Но оба, следуя предписаниям режиссёра, вынуждены произносить отсутствующие в партитуре слова (повторяя роковой рассказ Пимена) и хохотать душераздирающим предсмертным смехом на пименовском финальном крещендо: "И я теперь Руси великой чудотворец!" Неужто мы так безнадёжно потеряли представление о хорошем вкусе и возвращаемся к пошлой гипертеатральщине прабабушкиных малодрам?
Но, слава Богу, не все исполнители пали жертвами дешёвой театральщины, не поддавшись соблазнам "чужой" для оперной сцены эстетики. И здесь прежде всего должен быть назван бас Николай Суслов, создающий гармоничный, но весьма оригинальный и живой образ Пимена-летописца (но не отшельника!).
Абсолютно не повезло участникам сцены в корчме, лишившейся каких-либо аксессуаров "бытовой среды" (в спектакле нет ни единого стула, кресла, не говоря уж о троне!). И потому знаменитую свою песню непробудного пьяницы "Вот едет ён" Варлаам-Верзила (бас Андрей Фетисов) поёт стоя, надолго замерев в позе телеграфного столба… К слову сказать, царь Борис по этой же причине лишён "комфортного" умирания и вынужден мотаться по сцене до последнего вздоха, найдя свой окончательный покой на ступеньке подиума…
А где же эти 12 подъёмно-спусковых площадок новой эрмитажной сцены, предназначенные для создания эффектов новых театральных пространств и динамики действия? Будем надеяться, их освоение ещё впереди.
Впрочем, работа известного сценографа Эдуарда Кочергина отмечена определённым вкусом и достойной современного спектакля метафорической фантазией. Никакой громоздкой сценической архитектуры с башнями и куполами! Лишь ажурный "хоровод" золочёных арок, которые взмывают вверх-вниз, а замирая в воздухе, словно образуют иконостас. Но этот иконостас не принимает молитв умирающего грешника-царя: с его последним вздохом икона улетает в театральные небеса…
И ещё одно совсем интимное признание. Может быть, и хороша, и прекрасно модернизирована оркестровая яма (очень-очень глубокая) в новом блистательном зале "Эрмитажа", но мне катастрофически не хватало зрелища дирижирующего Евгения Колобова, который всегда был и остаётся главным действующим лицом "новой оперы".