Моя первая встреча с творчеством народного артиста России Валерия Беляковича произошла на премьере спектакля «Куклы» в его театре «На Юго-западе». Режиссер так изменил пьесу Хасинто Грау «Сеньор Пигмалион», добавив туда новых героев и сюжетные ходы, что задел за живое всех, кто пришел в зрительный зал. И это был воистину театральный манифест, который пылал в сердцах публики и героев спектакля. Позднее я видела и другие его яркие работы в собственном коллективе и в театре Станиславского, куда Белякович был приглашен несколько лет назад. А затем случился его почти трагический оттуда исход, который не сломил в этом уникальном человеке ни силу духа, ни страстное желание творить.
— Валерий Романович, скажите, для чего вам нужно было пройти через испытание театром Станиславского?
— Есть один из грехов — гордыня. Как мне моя мать говорила: «Валерка, бодливой корове Бог рога не дал!» А у меня все время тоска была по большой сцене. Хотя в театре Станиславского и сцена не большая и зал неуютный. А еще все там протухло и пропахло рестораном и всяким дерьмом. Ну, и Бог с ним, с этим театром. Мы приезжаем в Японию или в Америку и играем там в тысячных залах. Да и можно ли осуждать человека за то, что он хочет выйти на большие просторы? И меня оттуда Господь просто убрал. Сказал: «Попробовал, посмотрел, еще хочешь?» Сейчас я уже никуда не пойду. Да мне никто здесь и не предложит. Зато позвали в Японию возглавить театр: я там 25 лет работаю, заслужил. И там все по любви. Главное, что я вышел из этой игры, не потеряв ум, способности, своего прежнего убойного репетиционного момента. Все меня слушают, во всех театрах.
— То, что случилось в театре Станиславского, стало для вас шагом вниз, вверх, или это был прыжок в сторону?
— Конечно, вверх. Это была победа над самим собой и над ситуацией.
— Вы считаете, есть высшая справедливость?
— Есть, конечно. А как без этого жить? Я же, когда был в коме, летал «туда» и видел всех своих мертвецов. Они смотрели на меня, и в их взглядах я ловил: «Не отчаивайся: все будет справедливо, как надо». Так Воланд говорит: «Все будет правильно, на этом построен мир». Я выбрал этот текст из какой-то версии у Булгакова. И когда я там был со своими, понял, что справедливость есть, и еще стоит жить.
— Что нужно сделать, по-вашему, чтобы люди опомнились и усовестились?
— Недавно одна тетка выступала по радио: «Надо сначала в самих себе покопаться и перестать бросать окурки из машины!» А моя бабушка, когда шла по улице и видела кусок хлеба, поднимала его, отряхивала и на загородку ставила. Пусть птичка склюет, хлеб не должен валяться. Каждой вещи свое место. И еще эта тетка сказала страшную вещь: «Смотрите, как мы часто плюем на землю!» И я подумал, действительно, на мать-землю плюем, нет этой святости. Наверное, в Швейцарии по-другому живут. У них иная культура, не было войн и всех этих ужасов. А мы же все время идем через кровь, лишения, депортации народов, ГУЛАГ. Но я, например, без опыта театра Станиславского и комы, как понял бы что-то в жизни? Если бы не был в армии, не прыгал там с парашюта, тоже чего-то не знал бы. Если бы у меня не родился сын, я бы не знал, как рождаются дети. Это все опыт. Страшный иногда. Он и делает нас мудрее, благодаря ему мы начинаем ценить все лучшее, что в нас есть и еще может быть. Сегодня подъехал к дому, вижу, какие красивые загородки вдоль дома сделали, камни уложили. А дворник еще поставил гномиков каких-то. Вот эти чудики шукшинские и украшают жизнь!
— Вам не хотелось вернуться после театра Станиславского в свой театр в качестве худрука?
— Нет. Я поставил сюда любимого ученика, который два года работал, пахал, вез репертуар, и тут вдруг я, измордованный, приду и заявлю: «Освободи место, я тут нагулялся?» Это для меня немыслимо.
— Почему все-таки Олег Леушин? Ведь он не из основателей театра? Что вы увидели в его натуре?
— Он больше 20 лет в театре, я с ним много работал. Это человек высочайшей театральной культуры, совестливый, бесконечно талантливый. Он все Авиловские роли взял на себя. Для меня это идеал театрального деятеля — и актерский, и человеческий. Я не могу найти у него ни одного недостатка.
— Театр, по-вашему, крепостное право, а режиссер — деспот?
— Нет, театр — это добровольная диктатура.
— А Леушин не слишком мягкий человек для диктатуры?
— Он мягко стелет, но…
— Жестко спать?
— Нормально. У него жена — актриса и завтруппой. Они в тандеме работают. Но самое главное, что у них есть, и чего ни при каких обстоятельствах не приобретешь -это дикая любовь к театру. К этому месту. К этим артистам. К этому репертуару. И ко мне. Остальное все прикладывается.
— В каком, по-вашему, положении находится сегодня русский театр?
— В плачевном. Театр нуждается в обязательной дотации и повышении зарплаты, особенно в так называемых периферийных театрах. Необходимо вернуть уважение к профессии артиста, который не должен чувствовать себя нищим и обделенным. А умные губернаторы про это забывают.
— А как вы сами относитесь к актерам?
— Как отец. Актеры — это мои дети, они волнуются, их нужно успокоить. Они должны быть уверены, что я поддержу, дам роли, попрошу для них денег в дирекции.
— А что помимо денег поднимет на новую высоту русский театр — пьеса, актеры, режиссеры, идея? Чего сегодня не хватает?
— Не хватает общего патриотического подъема в стране. Вот сейчас он наметился благодаря Крыму и позиции Путина. И если будет в воздухе летать этот победительный настрой, то автоматом пойдут и другие благости в сторону жизни — на бизнес, на искусство, на радость ощущения, что мы — не самое дерьмо. На все.
— Вам не кажется, что мы давно ждали политическую волю человека, который, как режиссер в театре, знает, как и что надо делать?
— Мы все актеры у Господа Бога. Я был тогда в Японии, ставил «Гамлета», спектакль, где идет бесконечная вражда. И параллельно шла эта история с Крымом. Я бросал репетицию, шел и смотрел. И не верил, что все это происходит. Я как Станиславский орал: «Не верю!» И вдруг это произошло. Много говорят про Макаревича, про его позицию. У него, наверное, свои экзерсисы в голове, а у меня Крым — это место моих первых гастролей. Мы сделали спектакль «Лекарь поневоле», Авилов там играл главную роль, и я там играл. У нас была небольшая группа — 10 человек. Мы приехали в Севастополь с одним фонарем, поставили его на площади и стали играть. И нас начали приглашать во все санатории, международные и пионерские лагеря, в воинские части. Мы там всюду в Крыму сыграли. В консерваторию крымскую даже забрались. Там потрясающие люди, которые сразу нашлись и повели нас в Херсонес. И когда этот город герой Севастополь, за который столько было пролито крови, вдруг так легко отошел куда-то кому-то, было очень странно. И я жил все время с этой занозой в сердце. И Путин эту занозу вытащил. Да для меня Крым — это так много! И Севастополь тоже! Нас не разорвать!
— Что входит в ваше понятие — красивый человек?
— Есть у меня один знакомый, необыкновенно красивый человек — Александр Борисович Махов. Он окончил институт иностранных языков, разбирается в творчестве Микеланджело, написал про него монографию, перевел его сонеты. У него вышли в ЖЗЛ книги про Рафаэля и Караваджо. Он был моим зрителем, любит Доронину, смотрел все, что я у нее ставил, восхищен мной и моим театром. Как-то мы с ним встретились на Пушкинской. Не виделись лет 15-20. У него такое же интеллигентное лицо, хотя кожа и волосы уже не те. Он еле дошел, видно, что от болезни страдает, но пиджак между тем красивый такой льняной, и штаны, и галстук тоже. И он мне говорит: «Представляешь, Валер, мы с женой уже старые люди, и вдруг она повернулась, и свет так упал, и она по-прежнему красива!» Вот он для меня пример — в красоте души, мыслях, своих делах и своей любви!
— Как вы относитесь к тому, что актеры и особенно актрисы все делают для того, чтобы удержать молодость? У нас что, нет возрастных ролей?
— Это борьба, в которой нет победителей. Когда я был приглашен в Лос-Анжелес, в Голливуд ставить гениальную пьесу «На дне», которую всегда мечтал поставить, потому что везде есть эта проблема — отверженные, бомжи, ко мне приходили показываться актеры. На снимке я видел молодую красивую женщину, а при личной встрече никак не мог ее узнать. Все перетянутые, натянутые. Было очень трудно найти натуральную женщину на роль Василисы, в этом смысле Америка переплюнула всех. У нас тоже это делают, не желая стареть, но меняются при этом до неузнаваемости. И они сами себе мешают, вытравляя из себя естество. Артисту ничего не должно мешать, он не должен думать об аппарате, а только о существе. А все переделанные думают о том, хорошо ли они смотрятся. «А в профиль я лучше? А как мне смеяться?» А тут я увидел творческий вечер Ады Роговцевой. У нее горе: умерли муж, сын. Но она ничего с собой не делала и была прекрасна в своем возрасте! И она может играть все!
— Что вам сегодня интересно ставить?
— Сейчас обвал безумно интересных пьес. Если я беру Карину Дымонт, мою звезду любимую, то и для нее полно пьес, начиная с «Эдит Пиаф» и «Люсиль». Сразу все и не вспомнишь. У Леушина много пьес. Их можно просто выставить в ряд.
— А что вас в жизни волнует, про что вы хотите поставить?
— А я все и всегда соотношу с сегодняшним днем. И даже Есенинского «Пугачева» — мой моноспектакль.
— Есть ли разница между тем, что вас волновало в юности и тем, что волнует сейчас?
— Нет! Все одно и то же. Как я захотел поставить «Над пропастью во ржи», когда мне было 16 лет, так и сейчас бы поставил эту вещь.
— И почему же не ставите?
— Да миллион всяких НО. Еще Козьма Прутков сказал: «Нельзя объять необъятное». Об этом есть у моего земляка Есенина:
Вот так же отцветем и мы
И отшумим, как гости сада…
Коль нет цветов среди зимы,
Так и грустить о них не надо.
— Есть выражение: «В гневе он страшен». А вы в гневе какой?
— Бывает, на репетиции кричу, матерюсь. Причем, сам боюсь взорваться, чтоб сердце не лопнуло. Несколько раз, когда доказывал что-то, был страшно возмущен тем, что дал сам себя пробить. А этого нельзя делать, нельзя! Как-то я поругался с Фати-мой, которая долгое время сотрудничала с нашим театром и много для нас сделала. Кстати, именно она достала деньги на мою книгу «Вперед к Станиславскому», а потом вдруг сказала: «Мне эта книга не нравится» и бросила ее мне на стол. И я год с ней не разговаривал, хотя знал, что ей тяжело. Да мне и самому было все это время тяжко от нашей ссоры. И вот в ее день рождения подруга Фатимы меня попросила: «Валерий Романович, позвони ей». Я позвонил: «Ну, что ты, как там, чего?» Мы с ней поговорили, она смеется, и я чувствую, что у нее, как и у меня, такой булыжник свалился с души. И так хорошо стало!
— Со временем вы научились больше прощать или наоборот стали непримиримым?
— Стал больше прощать. Надо чаще дарить друг другу восхищение. Сплошное восхищение!
— Вы страстный человек?
— Конечно. Основное — сына родить, дерево посадить, дом построить — я делаю со страстью. У меня не бывает так просто. Вот квартиру ремонтировал со страстью. И рубашку, которая на мне сейчас, тоже. Ее сделала мне наша художница, но так, как я это вижу: здесь надо прострочить, тут удлинить рукава, чтоб не были видны старческие локти. Кому они нужны? Их нужно закрыть лентой, и она еще пойдет на позументы в поясе. И это тоже страсть. Я же в театре все время занимаюсь костюмами. Знаете, у меня студентка в ГИТИСе была Хабибуллина с курса, где учились Дима Певцов и Володя Виноградов. Мы с ними поехали как-то на выступление, а там давали еду, и она кричала от радости: «Боже мой! Рыба! Как я люблю рыбу!» Я это на всю жизнь запомнил, и когда с ней встречаюсь, говорю: «Рыба! Как я люблю рыбу!»
— Вы побывали в большом количестве стран — Япония, Америка, Югославия, Финляндия, Польша, Словакия, Франция, Германия, Англия… Что вам там нравится?
— Как все устроено. Нравится Америка- энергичная страна шалтай-болтай, со своими ошибками и веселым народом. Люблю Японию с ее миролюбием и порядками. Раньше я в Америке в Иллинойском университете в Чикаго преподавал и ставил спектакли в университетском театре Иллинойса и в театре Атриум. И у нас было несколько больших поездок театра «На Юго-западе», раз пять мы туда ездили со спектаклями. В общей сложности я там был раз тридцать пять.
— Вам предлагали там остаться?
— Да. Но я не представляю, как там жить: сдохну от скуки. Могу месяц ставить спектакль, а потом начинаю дуреть.