Один из выдающихся сегодня в России театральных режиссеров ставит в нашем "Атриуме" спектакль по комедии Карло Гольдони "Трактирщица". До премьеры осталось совсем немного: она состоится 30 сентября. А в прошлую субботу любители театрального искусства нашей общины пришли в Northbrook Theatre на творческую встречу с Валерием Беляковичем. Наш гость рассказывал о том, как он стал актером и режиссером, как 30 лет назад вместе с группой энтузиастов в Москве создал знаменитый сегодня Театр на Юго-Западе. Вспоминал коллег и учителей, кому он обязан своим творческим становлением, делился своим пониманием задач режиссуры в современном театре. Как и всегда на таких встречах, он познакомил слушателей со своими оригинальными литературными произведениями - стихотворениями и рассказами. Один из рассказов - "Клава Баранова", посвященный его матери, Валерий Белякович любезно передал для публикации в нашей газете.
Я люблю ее, просто люблю. И это такое счастье: приехать к ней в гости, сесть на кухне, где всегда горит лампадка, напротив и, тупо глядя друг на друга, грызть жаренные семечки. Причем шелуху надо не выплевывать, а выталкивать изо рта на подбородок, - сама, мол, отвалится, когда поднакопится. При этом еще надо время от времени обмениваться краткими репликами типа: "Ну хватит, что ль?" - "Пожжи".
Когда б я не приехал к ней, она всегда старше меня на 26 лет. Девичья фамилия у нее замечательная - Баранова. Почти Анна Каренина. Или Людмила Зыкина, Алла Пугачева.
Вообще-то она действительно очень хорошо пела, да и сейчас еще нет-нет, да и выдаст после третьего стаканчика, - слава тебе, Господи. По муромской дорожке посадит три сосны, иль месяц окрасит багрянцем, иль в терем тот высокий никого не пустит. Голосочек-то еще есть, хотя и дыхалочка уже не та. И то ведь правда: восьмой десяток разменяла, а так "с песней по жизни" - это про нее, про Клаву. Она и детей своих на аккордеонах да гитарах учила, чтоб те подыгрывали ей на праздниках, да сами петь старались, да чтоб было кому цыганочку сбацать или барыню - после пятого стаканчика. А уж как плясала - глаз не оторвать! Хоть весу в ней за центнер с гаком, а плывет лебедушкой, мое почтение! Одно слово - русская красавица.
И то ведь правда - родилась-то, почитай, в самом сердце России: Рязанская область, Михайловский район, деревня Городецкие Выселки. Кого уж там выселяли и чего городили, один Бог знает, а только и мать ее, Евдокия Кирилловна, тоже в этой деревне родилась, и отец - Дмитрий. И было у них девять детей, а Клава-то вышла восьмая... Кто-то младенцем помер, Господь прибрал, кто-то подоле пожил, а вот старшего-то да любимого брата Романа война убила, да в начале самом, в июне сорок первого, и могилка неизвестно где. Оттого-то и случается печаль великая у Клавы в глазах, оттого-то и мужа себе такого нашла - Романа, и внука так назвала.
А родилась она, значит, восьмой по счету, да чудно родилась. После Ильина дня, перед медовым да яблочным Спасом Евдокия Кирилловна, мать ее, на сносях поехала потихоньку к речке на телеге осоки нажать, да снопов завязи делать, - без делов тогда не сидели. На берегу реки схватки и начались... Она на телегу да к дому, да растрясло ее, бедолагу, по дороге, еле в избу вползла, да на колени, да молиться - воды-то уже отошли. Да к тому Клавка еще и ножками вперед выходить стала, да одна-то ножка и подвернись к тому же...
Ой, беда, Илья Пророк, Николай Чудотворец, Пресвятая Мать-Богородица, спасите, помогите, не дайте умереть дитю моему!
Да взялась опосля молитвы за Клавкину ножку да во всю мочь и потяни. И чудо: вышла девочка на свет Божий, да задохшаяся. Господи, твоя воля! Ладонь под животик да по мокрой попке другой ладонью с приговором: "Дух святой, выйди к нам, Дух святой, выйди к нам". И вышел, и заорала, запищала Клава, и обрезала Евдокия между ними пуповину, обмыла дите да и легла спать-отдыхать, труженица.
И девка выросла здоровая, крепкая, красавица с румянцем во всю щеку, да с ножками-бутылочками, да с черными глазами, с косой до пояса. А в Рязанской-то области луга медовые, ветры буйные, речки прозрачные... И хоть гнобил тогда Сталин Россию-матушку, а только люди-то все равно там чистыми росли, природными, верили во все, пахали, работали. играли свадьбы да плодились. А война пришла - вот тут уж горе на их плечи и легло неизбывное. Просто-то ведь народ войну выдюжил, миллионы пали на полях России, и Роман-то, царствие ему небесное, одним из первых был.
А Клаве-то всего семнадцать, когда война началась. Ей было самое время частушки плясать, с любимым миловаться да свадьбу сыграть, ан по-другому вышло. И весь-то ее год двадцать четвертый, почти все ребята на фронте головы сложили. Навеки девятнадцатилетние - так потом про них скажет один хороший писатель.
И вот тогда-то Баранову Клавдию Дмитриевну в девичьи-то семнадцать лет народ выбрал председателем колхоза "Красное знамя". А народ-то - смех один: бабы, старики да пацаны-малолетки. Васятка из них - самый старший, ему тринадцать лет, а больше пахать некому. А у него и сил нет: конь встал, плуг стал, Васятка упал на межу да и спит, сердечный. А Клавка-председатель на Орлике - коне поля объезжает... "Васятка, вставай, милый, работать-то некому, бабы надорвались, ну до заулка допаши! А там поспишь, вставай, родимый..." И вставал Васятка, и пахал, и, может, оттого и войну-то победили.
Многое чего можно было вспомнить в ту пору, да только кончилась война Победой, и оказалась тогда Клава в Москве, у тетки Поли, и плясала, и пела-плакала на Красной площади вместе со всеми. И началась уже другая жизнь - гражданская.
Мужа-солдата на танцах себе нашла - Романа. Не пьет, не курит, глаза голубые, да белорус к тому же, из-под города-героя Бреста. Да и расписались, недолго думая. Сняли угол в Бутове-Расторгуеве, двух сыновей родила, устроился Роман на работу тяжелую, цементную - для жилья. Сначала комнату, да уж потом и квартиру завод выделил слесарю Роману для жены и его пацанят. А Клаве-то всего тридцать шесть! Вот и зажили в поселке Востряково. Муж не пьет, не курит, да все в дом. Евдокия Кирилловна приезжала на внучат не нарадуется, старший мамкин, младший папкин, разница в три года, - так и жила Клава в радости. Каждое лето в деревню к маме на покос, ребят либо в деревню, либо в лагерь пионерский, сама всегда с ними, кем угодно, в лагере кладовщицей, в школе буфетчицей, - нужды ребятки не знали ни в чем, лишь бы учились хорошо, институты-техникумы кончали.
С едой трудно было - в магазин продавцом пошла, Клава может весь день на ногах. Да ведь еще и украсть малость надо, на зарплату-то трудновато семью тянуть, - ох, чего было, всего не вспомнишь...
Сыновья армию отслужили, женились по два раза, жеребцы окаянные. Зато уж и внуки есть, чего уж Бога-то гневить, а тут и пенсия подошла. И юбилей уже свой отметила - семидесятипятилетний, и свадьбу золотую. И передача про нее была по телевизору: как жила да своего Романа любила, да какие у нее сыновья - заслуженные артисты России, да какую дачу под Боровском держит: кабачки да капуста, чего там только нет! Да вот уж и яблоньки посадила, плоды дают... Лет бы на десять вот только бы эту дачку пораньше, а то ведь силушка уже не та. Ножки-бутылочки пухнут, ходить трудновато бывает, сердце пошаливает, да и похудеть не мешает...
А все живет Клава да радуется жизни. На даче уезжает аж в апреле, и арканом тянут ее в Москву аж в ноябре, до белых мух. Любит она землю, выросла она на земле, и нет для нее ничего дороже этой земли. Оттого-то, видно, и кабачки у нее с дыню, и огурцы - с кабачок.
А с вечеру помолится, да спать ложится, а поутру видится ей, будто бы сам Христос по земле идет... И сладко так плачет Клава от счастья, и руки к нему тянет, да только не Христос это, а Вася, Васятка, пахавший эту землю с тринадцати лет.