Свой первый спектакль Валерий Белякович ч друзьями поставил в библиотеке рабочего поселка Востряково. С тех пор прошло немало лет, именитый режиссер стал лауреатом многочисленных премий, профессором театрального вуза, поставил около двухсот спектаклей не только в нашей стране, но и за рубежом. Но при этом в нем нет ни капли снобизма и притворства. Энергичный, целеустремленный, жесткий и одновременно романтичный, еще в школьные годы Белякович влюбился в театр и на всю жизнь остался верен этой любви.
- Валерий Романович, вы так много работаете, что на личную жизнь у вас, наверное, и времени не остается?
- А у меня личной жизни как таковой нет. Потому что семьи мои разлетелись, сыновья уже взрослые. И вообще со мной очень тяжело жить, потому что у меня характер такой... Можно сказать, я - мизантроп. Хотя людей, с которыми работаю - люблю, они мои дети. Так и должно быть, потому что артисты - сенсорные люди. Но эта любовь опустошает тебя, когда ты все время вот так тратишься и у тебя нет возможности переключиться на что-то другое. А на репетициях нужно обязательно отключаться, как от мобильного телефона, и подключаться к космосу. С первой женой мы работали артистами в театре при Союзконцер- те, все время были вместе, и это нас разрушило. И даже рождение сына не спасло нашу семью, все равно любовь ушла, потому что мы не отдыхали друг от друга. И все дальнейшие мои попытки создать семью заканчивались так же. Потому что моя жизнь - это театр. Я и друзей не могу найти по той же причине. Если ты работаешь здесь с полной отдачей, то до дома просто доползаешь, падаешь в постель и вырубаешься. Режиссерская работа ежедневная, вникаешь во все: кто какую зарплату получил, кто доволен, кто нет, подкупить надо что-то для театра, проверить костюмерный цех, где тоже без меня, как художника, трудно разобраться. А еще звонят из других городов и просят прие¬хать помочь поставить спектакль. И я еду. Потому что кто, кроме меня, сделает спектакль за двадцать дней?
- На постановку спектакля вам достаточно двадцати дней?
- Мне достаточно и десяти дней. На данный момент у меня есть двадцать дней, чтобы сделать два спектакля. Сейчас я делаю этюд спектакля, и актеры с этим живут. В сентябре дам им по неделе на доработку, а потом все это отлакирую. И получится спектакль.
- Заканчивается 33-й сезон вашего театра, а интерес зрителей не ослабевает. В чем жизнеспособность театра?
- Жизнеспособность любого театра в том, чтоб «голова не гнила». Пока художественный руководитель и основатель у руля и у него хватает сил, театр будет жить. А у руководителя должна быть команда, то есть труппа. Он все время должен прозорливо строить эту свою команду. Нельзя опираться только, допустим, на стариков. Потому что смена поколений происходит очень быстро, моментально, жизнь такая короткая. В принципе, надо предугадывать, кто следующий. И в этом смысле мне повезло, потому что у нас после поколения Авилова и Гришечкина пришли такие ребята, как Леушин и Матошин. Долгожительство любого коллектива - в стабильности труппы. Вводить нового актера - целый труд. Это все равно как зуб вырывать или руку отрывать у спектакля. А у нас нет вводов. Наши спектакли идут по двадцать, двадцать пять лет.
- Ваш спектакль-долгожитель «Женитьба», с которого в 1974 году все начиналось, действительно поставлен по Гоголю, или вы писали свою инсценировку?
- Конечно, по Гоголю. Понятно, что каждый режиссер ставит по-сво- ему, и спектакли будут разные, и чем больше они будут отличаться, тем интереснее зрителю. Хотите первоисточник - читайте Гоголя. Но для меня гоголевское слово свято. Я никогда не позволю себе менять фразу Гоголя. Потому что Гоголь - это фантастика.
- Но в ваших спектаклях по классическим произведениям довольно много импровизации.
- Я люблю импровизировать, но в том случае, если это переводная литература, если там можно со словом играть. Например, я считаю, что Шекспир и создан для того, чтобы на нем экспериментировали. Если уж мне совсем хочется переделать текст, я пишу «по мотивам «Двух веронцев»: делаю новую пьесу, кото¬рая называется «Даешь Шекспира!», и тогда уже оттягиваюсь, как драматург.
- В Японии вы ставили Шекспира, не отступая от классики?
- Я сделал три спектакля русско-японских. Первый - классика. Это была пьеса «Ромео и Джульетта». Ромео и его семья были русскими, а семья Джульетты - японцы. Языкового барьера не было, потому что, когда работают эмоции - все понятно без слов. Второй спектакль была «Трехгрошовая опера», и третий - «На дне» Горького. А в этом году хочу поставить там «Гамлета» и сам сыграю Клавдия, а Гамлета сыграет японский артист. Я редко играю, и как артиста себя похоронил, к сожа¬лению. Нет такого режиссера, которому бы я отдался. Мне нужен человек, который был сильнее меня энерге¬тически, который бы давал мне что-то.
- Вы, как художник, наверняка большое внимание уделяете цвету и свету. Но многие ваши спектакли выдержаны в темных тонах, правда, с яркими вкраплениями.
- Дело в том, что у нас такое пространство. Вот пожи¬ви в нем тридцать три года. Озвереешь. Здесь же просто вредно работать, не хватает кубатуры воздуха. Это давит, высасывает из тебя соки. И чтобы сделать пространство спектакля, создать ощущение продолжения, мы не должны видеть окончания стены. Должен быть мираж. Поэтому у меня везде висят зеркала: получается пространство волшебное. Я люблю работать с зеркалами, они дробят пространство, увеличивают его. А если свет дашь, то это все исчезнет. И все увидят, что все маленькое и довольно-таки старенькое.
- У вас сейчас идет репетиция нового спектакля, и опять на сцене темнота, опять что-то светится. Снова будет что-то волшебное?
- Это спектакль по пьесе Петра Гладилина «Фотоаппараты». Мистическая такая вещь, потому что главные герои - человеческие зародыши, им пять месяцев, они внутри у своих мамаш. Они общаются с насекомыми, потому что в этом возрасте лучше понимают мир. А одного зародыша мать убивает, она делает аборт. Такая чувствительная вещь. Я не люблю психологический театр, где нет музыки, где не танцуют. Не люблю, когда просто говорят. Я, когда сам ставлю спектакль, все время думаю: «Здесь не будет скучно, а здесь вставлю музыку, чтобы зрители проснулись».
- В ваших спектаклях много мистики. А в личной жизни как вы к ней относитесь? Верите в потусторонний мир?
- Да, верю. Верю, потому что, когда начинаю работать, мне сразу идут знаки. Всегда. Я вот сейчас ставлю про насекомых, и у меня пошла полоса - прилетают насекомые, осы свили гнездо на даче, я с ними разговариваю. Этот мир для меня обостряется, я это ощущаю. Кто-то ведет меня. После ухода Авилова я и сам был на грани смерти. Был очень трудный период в жизни, и организм не выдержал, никто не знал, что со мной, мне сделали несколько операций очень сложных. И все время мне были видения - ко мне приходили мои друзья, которых к тому времени уже не было. Наверное, могут сказать, что я был под наркозом и мне все привиделось. Но мои мертвецы мне помогали. Борис Иванович Равенских, Женя Харитонов, Ольга Авилова, Виктор Авилов. И я думаю, что они меня и вытащили с того света.