Окраина Москвы. Театр на Юго-Западе – маленький зал в подвале жилого дома на окраине Москвы, шесть рядов, сто двадцать зрителей. Билеты нужно брать за месяц, особенно на «хиты»: «Мастера и Маргариту», «Калигулу», «Гамлета», «Кукол», «Дракулу» – премьеру сезона. Основатель театра, главный режиссер и художественный руководитель – народный артист России Валерий Романович Белякович. Его неповторимый режиссерский стиль – головокружительная смена ритмов и смыслов, от комедии – к трагедийности, от гротеска – к пронзительной ноте экзистенциального одиночества. Необъяснимая и неизмеримая ни в каких единицах энергия, пробивающая зрителя насквозь. Аптекарская точность мизансцен. Это – режиссура. Но Валерий Белякович – еще и действующий актер: Воланд в «Мастере…», Ведущий в капустнике «Встреча с песней», Клавдий в «Гамлете» (прошлый сезон), чтец собственных рассказов в «Моно»…
Наш разговор с Валерием Романовичем состоялся после очередного «Гамлета» – когда время близилось к полуночи, но театр продолжать жить своей закулисной жизнью.
- Валерий Романович, вы почему не смотрели спектакль?
- А что ж, я каждый день буду смотреть спектакль? Я с ума сойду, это невозможно! Это не моя обязанность, и актеры не должны думать о том, видит ли их режиссер. Они играют для публики.
- Как подбирался актерский состав театра?
- По-разному. В основном, все давно уже подобрались – по жизни. Вот Олег Леушин пришел сам, познакомившись с Авиловым на съемках фильма. А кого-то я уж тридцать лет знаю…
- Что должно быть внутри актера, чтоб вы поняли – ваш человек?
- Очевидно, нужно, чтобы мироощущение совпадало. И … талант. А вообще это сложный вопрос, поскольку любой театр подбирается как «команда». Недавно покинул нас актер, перешедший из МХАТа – оказалось, что наш театр его не принял. Как-то само собой получается, что коллектив «выдавливает» инородное тело, и не потому, что таланта нет. Просто человек «не лепится». Свой театр найти очень трудно.
- Когда вы создавали театр, у вас уже было режиссерское образование?
- Нет, не было. Но у меня был опыт – я занимался во дворце пионеров на Ленинских горах, играл главные роли. В театральный не поступил, пришел в студию к Г.И. Юденичу, играл там, потом поступил на актерско-режиссерский курс к А.А. Гончарову. Когда я начал делать театр, мне было двадцать четыре года, и я вообще ни черта не думал! Я просто хотел сделать театр. Без всяких корыстных расчетов. И даже не театр, а спектакль. Ну, вот хотелось! Во, прикольно, давайте-давайте! А потом все так и пошло. Сейчас я и сам не понимаю – что же за сила во мне тогда была, которая помогла уговорить Витю Авилова, брата (Сергей Романович Белякович – актер театра), других ребят… Да это не я был! Я и сейчас могу сказать артистам – это не я с вами говорю! Я ленивый, мне ничего от вас не нужно, это кто-то через меня говорит, заставляет вас, ругается, сверху направляет и руководит. Значит, кому-то было нужно, чтоб тогда, тридцать лет назад был создан этот театр.
- Как вам жилось и работалось при прежнем политическом строе? Вы были советским человеком?
- Да я и сейчас себя ощущаю советским человеком! Я очень был падок на советскую атрибутику – пионер, комсомолец, член партии… И никогда не было во мне диссидентства, хотя вокруг – сплошь диссиденты. Они в наших спектаклях, например, в «Драконе» Шварца, усматривали «свое». Нас закрывали. А я ходил просить за театр, и с чистой совестью, на голубом глазу спрашивал – а за что это нас закрыли? Ну, поставили мы Ионеско, и что? У меня – мать уборщица, отец – слесарь, да у нас в доме книг не было! Так что я был настоящим советским человеком. И до сих пор мне кажется, что этот тип общественного устройства возможен, – если идею не извращать, то в ней можно найти массу хорошего. А то, что сегодня противопоставляется советскому… Побывал я недавно в Лос-Анджелесе (буду ставить с голливудскими актерами «На дне»), ходили мы по ночлежкам, и что же? Вижу, что и то общество несовершенно, да еще как! Там такие язвы, там такие страшные образцы человеческой ненависти, что советский строй меркнет. Другое дело, что человек сам по себе греховное создание – его в какую ситуацию не поставь, он найдет возможность ее изуродовать.
- Когда Советский Союз «закончился», для вас что-то изменилось?
- Да нет, мы тут как работали, так и продолжали. Все эти формации проскочили мимо. Только спектакли постоянно отменяли: «Не играйте, Брежнев умер… Андропов умер… Устинов умер…» А чего это нам не играть? Ну, мы можем дать трагедию. Нет, происходящее «там» не затронуло. Только вдруг вместо рублей тысячи какие-то появились… И накоплений у меня не было, никаких сберкнижек, ничего не пропало…
- Вам так повезло!
- Зато в дефолт 1998 года у меня пропал единственный большой гонорар – я ставил в «Новой опере» «Бориса Годунова» и там должны были заплатить по моему пониманию огромные деньги. А получил – как в обычном театре, мне только сказали: «Ну, извини!»
- Сегодня заработать деньги проще?
- Сложнее. Артистам деньги нужны, жизнь дорожает… Вокруг – изобилие, придешь в супермаркет, даже противно, ну все есть!
- И что вам сейчас нужно?
- Что нужно… Я вдруг понял, что нет здоровья. Попал в больницу, чуть не умер, и вдруг осознал – жизнь конечна. Меня вывозят на каталке, а мимо везут Караченцова… Все мгновенно случается. И сейчас хочется одного – покоя. Конечно, он тоже относителен – у меня ведь есть курс студентов...
- Ваш театр хорош, но мал. Новое здание когда будет?
- Ох, как-то нам не очень везет. Сейчас, чтоб строиться, нужен какой-то деятельный продюсер, что ли… Деньги везде требуются. Раньше я хотел дотянуть до 25-го сезона, теперь год остался до 30-го, усталость накопилась, а проблемы не решены.
- И все-таки, вот будет новый большой театр, а неповторимое единения на тесном пятачке актеров и зрителей, та мистериальность, которой славится ваш театр – уйдет. Есть преимущества у маленького театра?
- Нет никаких преимуществ! На большой сцене можно мощнее все сделать. А тут – заперт в подвале, в курятнике, дышать нечем, репетируешь по десять часов и теряешь сознание! И понимаешь, что век этого театра, может быть, уже и прошел. Почему я и зол – так мало осталось времени для того, чтоб освоиться на новом месте.
- Глядя на репертуар театра, кажется, что он «разбросан»: Шекспир и Сорокин, Булгаков и Куни, Гоголь и Горький. По какому принципу вы выбираете пьесу?
- По актерам подходит, например… Да по разным причинам! Такой вот театр, всеядный. И все равно, классический репертуар у нас мощный: «Гамлет», «Макбет», «Сон в летнюю ночь», «Укрощение строптивой», «Ромео и Джульетта» – пять Шекспиров!
- И один Чехов – «Чайка».
- Чехова я не люблю.
- ???
- Да ну его. Были у нас и «Три сестры», хороший спектакль. Но не любят зрители всю эту трепотню, всю эту рефлексию. «В Москву, в Москву…» Ну, и идите вы в Москву, чего вы здесь сидите? И где бы я не смотрел Чехова – у нас, в Японии, не интересно мне.
- Какая степень театрального эксперимента для вас допустима? Что вы можете сделать с пьесой?
- Да все, что угодно, если это оправдано. Я не считаю, что нужно свято придерживаться оригинала, именно потому и начал писать сам пьесы, чтоб не отчитываться ни перед кем. Написал «Даешь Шекспира!», «Куклы» (по мотивам пьесы Хасинто Грау), «Дракулу» (по Брэму Стокеру). Понял, что это верный способ, что хочу, что из души идет – то и мое.
- А что «ваше» в «Дракуле»?
- Взялся я за него по чистой случайности – с Авиловым должен был делать. Потом Авилов умер, Калныньш играл, но все как-то свернулось… А тема осталась. Не давала спокойно жить, требовала высказаться.
- Но вы же не про вампиров хотели высказаться?
- А я особо не задумываюсь, о чем. Когда пишу – ставлю ручку на бумагу, и она сама движется. А уж потом пытаюсь осмыслить написанное.
- Вы режиссер, актер, педагог, писатель. Как вы все успеваете?
- Ничего не успеваю! Сейчас уже невозможно браться за все, здоровье кончилось. Разбрасываться больше нельзя. Работать надо целенаправленно, по профессии...