За виртуальным столом – несколько человек. Они не видят друг друга, находятся в разных временах и пространствах, они даже не все знакомы между собой, но это не мешает им общаться, обмениваться репликами и мыслями – по поводу тридцатилетия Театра на Юго-Западе. Ведь, согласно идеям английского философа Коллингвуда, настоящий театральный спектакль играют все вместе: актеры, зрители, автор и режиссер.
Вот некоторые участники этого разговора, те, кого следует представлять: Валерий Романович Белякович – народный артист России, основатель и главный режиссер театра на Юго-Западе; Сергей Белякович – заслуженный артист России, актер Театра и младший брат Валерия Беляковича; Владимир Коппалов – заслуженный артист России , актер Театра; Анна Киселева – актриса и администратор Театра; Карина Дымонт – заслуженная артистка России, актриса Театра; Оля Авилова – актриса Театра, студентка актерско-режиссерского курса В.Беляковича в РАТИ;
Ольга Шилкина – зрительница со стажем, учитель музыки; Марина Сиова – зрительница с двухлетним стажем, юрист Академии Народного Хозяйства; Александр Левинтов – зритель и журналист. Мы начали вспоминать, как и когда впервые встретились с театром на Юго-Западе.
ИСТОРИЯ ПЕРВЫХ СВИДАНИЙ
Марина:
Это случилось в 2004-ом году, через два месяца после моего переезда из Тольятти в Москву. Время для меня было очень сложное. Я думала: оставаться или возвращаться? Много работы, необычный ритм жизни, все непонятно.
Первое, что я увидела в этом театре – «Сон в летнюю ночь». Я была потрясена. Когда я вышла после спектакля, я поняла – ради такого стоит жить в Москве. И я влюбилась в театр.
И потом я видела много спектаклей, но ни разу не разочаровалась, но и то первое потрясение – не прошло.
Я и раньше, еще до переезда в Москву, часто бывала в разных московских театрах. Сюда впервые пришла, потому что действительно близко и еще потому что много слышала об этом театре. Мне нравится этот театр своей домашней обстановкой, тем, что зритель участвует в действии. Я выхожу отсюда после каждого спектакля с чувством того, что я прожила здесь какую-то маленькую жизнь.
Ольга: (показывает буклеты, коллекцию программок, журналы).
Весной 85-го года мы познакомились с актером театра Гоголя Валерием Алексеевичем Афанасьевым, пересмотрели все спектакли театра Гоголя, а в 1990 году Валерий перешел в театр на Юго-Западе. Так я впервые попала в этот театр.
Театр тогда был не то, что сейчас: подвал. Ни буфета, ни гардероба, не проходы, а узенькие коридорчики, сцена начинается прямо от первого ряда. Все свои – домашний маленький театр. И начался спектакль – «Калигула». Авилов играл Калигулу. Валерий Афанасьев также играл в этом спектакле – Керею.
Посмотрели мы этот спектакль – и я поняла: это наш театр. Игра актеров такова, что ты понимаешь – и ты на сцене, и ты – играешь. Ты просто участвуешь в этом действе. Меня это так потрясло, я вышла из театра под таким сильным впечатлением – и оно сохраняется до сих пор.
И мы стали сюда ходить. И пересмотрели все спектакли, все прогоны и премьеры, были и на творческих вечерах, и на юбилейных банкетах.
Для меня, профессионального музыканта в этом театре важно, что в каждом спектакле музыка – это просто жемчужины. Полное совпадение музыки и действия.
Анна:
Это была такая необычная история. Моя подруга, одноклассница, живет в районе Юго-Запада, а я всю жизнь, с детства, мечтала стать актрисой – у меня мама актриса – и я мечтала быть актрисой или администратором, словом, человеком театра, потому что мои первые шаги были шагами по сцене – по сцене театра Советской Армии. И в первый год я решила не поступать никуда в театральный, а все-таки устроиться в какой-нибудь театр. Вот подруга мне и предложила: на Юго-Западе есть вот такой театр, куда я и пришла, это был ноябрь 85-го года. Это было здание: замок, совершенно закрытый, с двумя бойницами, еще что-то такое непонятное и маленькое окошечко. Куда же попасть? К вечеру стали стягиваться толпы студентов и старшеклассников, потом началась перекличка среди людей, которые, оказывается, здесь толпились с семи утра. Мне все-таки удалось прорваться на спектакль, и первым моим спектаклем был 4 ноября 85-го года «Владимир Третьей Степени». Это был спектакль, который поразил меня в сердце и, пожалуй, ту любовь, что вспыхнула во мне в тот вечер, я пронесла через все эти годы. И уважение к театру оттуда и пошло. Ну, и потом, почти сразу, после месяца хождения в театр, стало ясно, что я могу посвятить свою жизнь только этому театру, и я сделала все, чтобы сюда попасть.
Тогдашнее и сегодняшнее впечатления о театре разнятся на период моей жизни в театре, эти двадцать лет. Театр – это живой организм, меняющийся, растущий, приобретающий мудрость, здесь всегда что-то происходит – грустное или веселое. Наша жизнь, собственно, и есть наш театр.
Журналист:
А я вспоминаю зиму 81-го года. Провел меня сюда помощник осветителя. На дворе – жуткий мороз. В театре никакого гардероба – все вешают свои пальто на ряд вбитых в стену вешалок: тут не было ничего, достойного быть сворованным. Зал маленький, потолок давит, народу напихалось раза в два больше положенного, а я панически боюсь давок. Ставили «Игроков»… Неправильно говорить – «их играли»… их жили.
Вышел ошарашенный. Мы с приятелем просидели на кухне чуть не до утра: обсуждали спектакль, театр, вечно-зеленую тему «какую страну просрали!», жизнь и все возможные ее продолжения: в гробу, Израиле, Америке. Но всю ночь в душе каждого из нас ликовал ясный, как декабрьская стужа, восторг.
Потом я многие спектакли пересмотрел, но часто ходить сюда боялся: это как Достоевского читать. Обязательно надо делать большие перерывы.
Более всех меня тогда потрясали Авилов и Галкина. Совершенно в духе Достоевского – не их персонажи, а сами они как люди. Они не играли – проживали и переживали. Впрочем, эта психологическая глубина – стиль театра. Вот, к примеру, директор театра Борис Хвостов (он иногда, очень редко, сам играет). Хвостов – один из первых выпускников Психфака МГУ, восстановленного в 60-е усилиями Лурия и Леонтьева под знаменами Выготского, бывшего тайным учеником Гурджиева. Вместе с Хвостовым, организовавшим на Психфаке лучший факультетский театр МГУ, училось много будущих знаменитостей, в том числе режиссер израильского театра «Гешер» Евгений Арие и актер этого театра Леонид Каневский. Таковы отдаленные корни и ветви театра.
Владимир:
В 1979-ом, когда я пришел в театр, еще кичились принадлежностью к одной из двух театральных группировок – «востряковской», сформировавшейся при библиотеке подмосковного поселка Вострякова, и «пионерской» (Театр Юного Москвича, при дворце пионеров на Ленинских горах), но сейчас это уже давно прошло. Ни с кем себя не идентифицировал. Я, когда появился в театре, всей этой истории не знал. Коллектив был уже сложившийся. Я родился на Арбате, прожил там два месяца, потом – Измайлово, сейчас – Орехово-Борисово, но я нигде не чувствовал себя своим. Я – гражданин города, как некоторые называют себя гражданами мира. Я – отдельно. Когда мне говорили, что я не похож ни на «востряковских», ни на «пионерских», мне было хорошо.
Сергей:
Это было зимой 75-го, в молодости, когда мне был 21 год. Я пришел из армии, работал в метро. А брат мой, который старше меня на три года, был заражен театром. И у него родилась идея, создать не то, чтобы театр, а театральную группу, студию, которые тогда как грибы росли. Его особенностью было то, что он верил: талантливыми актерами могут быть люди, не занимающиеся театром. Он, например, видел во мне скрытый талант.
Однажды в зимний вечер я провожал его на последнюю электричку на Москву. И он меня попросил изобразить проститутку, пристающую к нему, прохожему, но только так, чтоб он не смог отвертеться. Я один раз попробовал. Он смеется: «Нет, я увернулся! Давай еще!» Тут уж я обнаглел, дурь в голову пришла, я на него навалился, и мы сломали перила и с хохотом полетели в сугроб. А сугроб – по грудь. Мы хохочем, встать не можем, электричка-то без нас и ушла. Пришлось вернуться ко мне домой. Всю ночь проболтали.
Я театр до того не любил, видел в нем какую-то фальшь: сидишь далеко, люди маленькие, то ли дело – кино. А он мне говорит: «А у тебя есть в твоей компании талантливые ребята?» «Есть» – говорю, – «Витька Авилов, мой однокашник, на МАЗе работает, рыжий, лицо такое интересное и анекдоты мастерски рассказывает, Мишка Трыков, да вся наша группа, которая тусовалась и до и после армии» «Давай, соберемся как-нибудь у меня в библиотеке, я вина куплю и мы посидим после работы» (он тогда библиотекой у нас в Востряково заведовал).
Конечно, мы ничего не знали ни про студию, ни про театр. Мы начали с мельчайших театральных этюдов: как вы смотрите телевизор. Мы собирались после работы – и каждый раз ждали эти встречи, жили ими. Он сам учился на актера, позже – на режиссера. Когда он учился актерскому мастерству у Геннадия Юденича, я сам видел их спектакли. Мне нравилось. Юденич учил пластике, движению. Там же, с братом учился и Ваня Милешин.
Еще Валерий преподавал в Театре Юных Москвичей. И поставил там сказку Андерсена «Соловей». Позвал нас на премьеру: «смотрите, кто вам больше понравится, особенно на девчонок обращайте внимание». После спектакля мы каждый отдельно отметили, кто кому понравился. И были совпадения: Галя Галкина, Тамара Кудряшова, Слава Гришечкин… И он их прицепил к нам.
Искали помещение. Сначала освободили одну комнату в библиотеке, потом нашли в поселке Мещерский полузаброшенный клуб: зрительный зал человек на 50 и маленькая сцена. И мы взялись за Гоголя, «Женитьбу». Валерий Романович распределил роли. Я играл Яичницу, Авилов – Кочкарева. Сами сделали афиши, Валерий Романович хорошо рисует. Не просто афиша – куклы жениха и невесты развесили. «Местные артисты»… «вход бесплатный!» Развесили аж три штуки. Страшно волновались, а вдруг зал будет пустой? Пришли родственники: братья, сестры, друзья, пожилые, местные, в тулупах. Полный зал набился. Играли без декораций. Со свечами, песни пели. Я не знаю, что это было, но это было. Я только отрывками помню. Как в потустороннем мире. Когда все кончилось, мы сидели, потные от возбуждения, обескураженные. Это ведь мы потом узнали, что такое мизансцена, монолог, диалог.
С этого все и началось.
Борис Иванович Равенских, у которого Валерий Романович учился в ГИТИСе на режиссерском, все мечтал создать свой театр из студентов. И Валерий Романович жадно ловил его идеи. А мы в это время, это был 1977 год, завоевывали помещение на Вернадского 125. Нам очень помогала зав. отделом культуры района Лариса Михайловна Рюмина. И был у нас спектакль по ранним рассказам Антоши Чехонте «Старые грехи». А у Валерия Романовича – диплом. Он и раскололся перед Равенских. Решено было этот спектакль выставить как дипломную работу. Из ГИТИСа приехало восемь профессоров, весь первый ряд заняли. Неслыханное дело! Они, конечно, были шокированы. Они не ожидали такого: какие-то из подворотни, какой-то шофер, какие-то востряковские… Так вышло, что Валерию Романовичу выдали красный диплом. Потом Борис Иванович ему говорил: у тебя хорошие актеры тот, тот и тот – я их тоже к себе заберу. Но – помер…
Я уже тогда на хорошей работе был, огранщиком бриллиантов. Но надо было выбирать. И мы выбрали театр. У нас в репертуаре было около 30 спектаклей. И все на ходу. На любой ночью разбуди, вызови – и сыграли бы. Никаких замен. Никаких отмен спектаклей. Болеть не имеешь право. У меня однажды температура – за сорок зашкалило. А я Яишницу играл. На мне одежд: немыслимо. Сцена перед глазами ходуном ходит. В вечер – два спектакля: в 6 и в 9. С маленьким перерывом, только рубашку нижнюю успел сменить, мокрая насквозь. А когда кончился второй спектакль, Саш, не поверишь – как младенец, летать мог. Все как рукой. А лежал бы в постели – еще б две недели лежал бы, таблетки бессмысленные глотал бы.
Журналист:
В Библии есть такая грозная фраза: «И помни весь путь, которым вел тебя Господь». Ведете ли Вы, Валерий Романович, или кто-нибудь еще подлинную историю театра, не хронологию премьер, наград и гастролей, а мучительный и порой трагический путь исканий, терзаний, потерь, поражений и преодолений?
Валерий Романович:
Внешнюю, парадную историю мы, конечно, ведем. А подлинная история, которая всегда должна быть трагичной – она где-то в памяти. Я не знаю, если я смогу написать еще одну книгу… она, правда, всем ведь и не нужна, она потому и хранится в тайниках. И как ее, историю, выделять? О чем – говорить и о чем – молчать? У нас есть вот такие кипы документов, все разложено по папкам, а все остальное – внутрь, в себя. Писать мемуары – это писать фантастику, приукрашивать, сортировать…
ДОМ НА ОКРАИНЕ
Журналист:
Тридцать лет назад Вы создали этот дом. Вы построили его и теперь он неотделим от Вас. Это судьба или Вы так думали тогда, в 77-ом году? Театр на всю жизнь?
Валерий Романович:
Я себя тогда и до сих считаю дураком. Я, когда вспоминаю, как мы начинали, всегда говорю себе: «Какой же я был дурак! Как же я играл: это же все неправильно! Какие же мы были идиоты – надо было совсем по-другому играть! Мы же неправильно играли, не ту музыку взяли, и вообще все должно было быть не так!» И первые десять лет существования театра у меня даже в мозгу не было идеи заглянуть вперед.
Журналист:
Будущее принадлежит мертвым – я это уже давно понял. А живые люди живут своим прошлым и настоящим.
Валерий Романович:
Мы просто работали. Это было страстное, дикое увлечение. Мы не могли себе представить, как можно – не работать, быть вне театра. Это была норма: приходить сюда и быть здесь. Без всякого расписания. Мы не вылезали из своего подвала и только спустя десять лет мы вдруг увидели, что за это можно получать деньги, зарплату. Помню, первая моя зарплата была в 60 рублей. Сумасшедшие деньги.
То, что я отказывался от разных предложений из других театров, например, от предложения Андрея Гончарова, конечно, было неразумно, но я не мог оставить свой театр. Для меня естественным было работать на свой театр и в своем театре: тащить сюда всякое барахло с помоек, из разных углов, я помню в ТЮЗе, я там ставил спектакль «Где ты, Фэри?» – я был полный идиот! – я припер к своему спектаклю хромовые сапоги, настоящие хромовые сапоги. Там все смотрели на меня, как на сумасшедшего, ведь они могли заказать любой реквизит, любые костюмы и любые декорации, там на все это деньги выделяют. И потом я у них нахапал всякого барахла, натырил, они мне сами надавали, и то же на киностудии Горького, и в театре Гоголя – на меня все смотрели как на блаженного, я ведь все дерьмо тащил сюда… Денег у меня вообще никогда не было: я на трех дворницких работах работал, а денег все равно не было. И вот однажды отдел культуры выделил нам перечислением, по безналичному расчету, некоторую сумму для приобретения всякого барахла в магазине ВТО, на Пушкинской площади. Я, помню, приехал туда на своем велосипеде. Магазин выдал мне, помимо всякой прочей дряни и гадости, грима всякого, листья, пачки листьев из какой-то бумаги, их ведь много! Как же их перевести? А тут еще маски, много масок! Фантастика! И ведь ни у кого не было машины и ни у кого не было ни черта денег! И вот я привязал эти пачки к своему велосипеду, с двух боков, спереди и сзади, и все прочее навесил на велосипед, лишь бы крутились педали, получился груженый ишак, и я на этом ишаке, по июльской жаре пер через всю Москву. Как кошмар вспоминаю, как еле крутил педали, когда тащился вверх по метромосту на Ленгорах, и все на улице смотрели на это, я, кажется, пять часов ехал, нет, ну, конечно, поменьше… Но я чудом добрался все-таки на своем ослином велосипеде до театра, хотя, конечно, должен был сдохнуть, либо велосипед должен был сдохнуть где-то по дороге. Это, конечно, была Голгофа, какой-то крестный путь.
И все делалось так. И за тридцать лет я и все мы так намаялись и так я устал от всего этого. Но ведь же мы выжили, и наш театр выжил. И я ничего не знал и не знаю про будущее, но вдруг, когда-нибудь, кто-нибудь – бам по лысине: «Вот, Валера, ты долго мучился! вот тебе новое здание для театра!»
Конечно, профессионализм в нашей работе – дело великое и необходимое. Но порой надо уметь делать что-то невозможное, невероятное – по вдохновению. Самое мое сильное театральное переживание: последний спектакль Плятта и Раневской «Дальше – тишина». Это было нечто, выходящее за рамки любого профессионализма и вообще всего человеческого.
Владимир:
Теперь я – одиночка. А был, наверно, командным. Меня перестали устраивать командные методы.
В годы «золотого» Юго-Запада мы были командой, мы работали, как ни в одном театре (ну, и зарабатывали, как ни в одном театре). Мы ведь были единственным в стране театром на хозрасчете – ни от кого не зависели. Если мне не изменяет память, мы играли по четыре спектакля в день: в 12, в 2:30, в 6 и в 9. В одном спектакле нас было всего шесть человек, поэтому мы, помимо того, что играли, еще и монтировали спектакли, потом размонтировали, перекуривали и опять играли. А после полуночи – портвейн, по девкам, а на утро, в 12, опять играли. Молодые были, и еще ничего не болело. Да, была команда: пять девушек, десять мужиков – вот и весь театр. А играли – по шестьдесят спектаклей в месяц!
А потом люди стали уходить – не только из театра, из жизни. И мы стали уставать. Пошла свобода, свобода творчества: в кино, на ТВ… так я стал одиночкой, и многие из нас стали одиночками. Пришли новые актеры – с другими амбициями и представлениями… Но Юго-Запад – это бренд, это – марка.
Ольга:
Вы знаете, я во многих московских театрах побывала, но этот мне сразу понравился, и игрой, и режиссурой, и обстановкой. И, если Вы спросите меня, какой спектакль мне больше всего нравится, я не смогу вам ответить. Они ведь как дети: разве можно не любить всех своих детей, хотя они и разные?
Анна:
Потому что кредо театра, его концепция: в любом случае, всегда – искренне, всегда мощно и талантливо. Наверно, если я правильно поняла слова «кредо» и «концепция», то так.
Валерий Романович:
Удивительное дело – есть ведь и писатели, стоящие совершенно особняком ото всех, и художники, и поэты… не желающие вливаться в общую канву. Общая канва – она ведь закручена кем-то, например, в центре театральной Москвы – Марк Захаров, Олег Табаков, Татьяна Доронина, другие… и это есть официально признанная звездная система театральной Москвы. А мы – планета другой Галактики, маленькая, конечно, планета. Тем не менее, когда я прихожу на заседание кафедры в ГИТИСе, где я преподаю и имею свой курс, к моему мнению и суждению прислушиваются. И наша режиссерская братия не числит меня совсем уж на обочине, признают…
Журналист:
Да, Вы, пожалуй, правы, вы – не на обочине, а просто на орбитах иной Галактики. В этом смысле вы очень напоминаете театр Фоменко.
Валерий Романович:
Да, все награды и заслуги Петра Наумовича Фоменко пришли к нему помимо него, без его усилий и участия. И сейчас ненужно трубят, запоздало трубят о нем… но даже с ним мы не соприкасаемся, хотя именно он, Фоменко, зав. кафедрой, единственный, кто поддержал мою кандидатуру в ГИТИСе: «Валерий! Конечно же, Вы такое дело сделали, такой театр создали!». Петр Наумович знает цену и труду, и усилиям, и, вообще, всему.
Журналист:
А у Вас, Володя, помимо Юго-Запада, были другие театры? Кино? ТВ?
Владимир:
Театров, к сожалению, нет: я считаю, что актер должен играть у разных режиссеров. Потому что у них разные школы, характеры, мировоззрения, взгляды на жизнь, актеров и театр. Я счастлив, что я играю у Беляковича, но хочется и чего-нибудь еще, пусть он не обижается. У меня была пара попыток поработать в других театрах, но – не получилось. А в кино сейчас пошло очень много съемок. И на ТВ. Сначала были маленькие роли. Я помню, однажды озвучивал хлопающую форточку, которую никто не любил за ее скрип. Или в каком-то не то узбекском, не то таджикском мультфильме озвучивал арык. Сейчас пошли более крупные роли. Были передачи «Оба-на!», «12 с половиной кресел». Одно время мы работали на ТВ втроем: Гришечкин, Авилов и я, как говорил Валерий Романович, «ряженые». У Дружининой снимался в «Тайнах дворцовых переворотов»: это сериал о русских царицах, которые правили почти весь восемнадцатый век. Я играл в двух первых сериях графа Толстого. В кино ролей много набралось и, надеюсь, еще больше наберется. Много было шелухи. Многие фильмы не добрались до экрана, многие – жаль, что добрались. Сейчас идут съемки еще одного сериала, приглашен в Ялту на съемки, много других предложений…
Возвращаясь к театру. Были мы на гастролях в Питере, выступали с «Мастером и Маргаритой» в огромном зале Дворца культуры «Выборгский». И там же параллельно шел антрепризный спектакль с Раисой Рязановой. Посмотрели мы на этот ужас… Большей халявы себе представить нельзя.
Театральный бизнес в нашей стране сегодня очень напоминает бизнес в стране в начале 90-х: по-бандитски – украсть и разбежаться.
Вы, кстати, один из немногих, кто мою фамилию правильно называет: Коппалов. Мы – из тверских финнов. Полицейский заявил: «нам в нашей волости, чухонцы не нужны» и велел записать нас Копаловыми. Но мы свою фамилию отстояли. На съемках однажды Гришечкин говорит ассистенту режиссера про меня: «Володя – племянник Френсиса Форда Копполы. Он его звал на «Апокалипсис», а Володя отказался: у нас тогда были гастроли в Тюмени». Что тут началось! «Вот Вам чайку с лимоном!» «Не прислать ли машину?».